Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Убаюканный этим любимым мною уютом, я прислонился спиной к аккуратной, сложенной до самой крыши поленнице и осторожным шепотом, чуть слышно, боясь спугнуть того, кому предназначались эти слова, произнес:
— Надеюсь, ты слышишь меня, Савоська. Вот он я, вернулся — живой и здоровый. Коленки, конечно же, еще болят, но я никому, кроме тебя, об этом не сказал, а то снова в больницу затащат. Мы с Сашкой завтра шалаш в саду собрались делать, можешь в нем пожить немного, нам не жалко. А через неделю с родителями и Светкой я отправляюсь в путешествие на нашей моторке по Березине. Айда с нами! Я ужасно не люблю эти путешествия. Нет, там все хорошо: река, лес, свежий воздух, костер и палатка, но мама с папой постоянно ссорятся из-за всяких пустяков, а я от этого очень расстраиваюсь. Может, если ты поедешь с нами, все будет по-другому.
И вот еще. Это самое важное, что я хотел тебе сказать. Это про мой дурацкий прыжок. Сашка сказал, что люди, падающие с такой высоты, обычно не выживают. А я вот выжил. Знаю, что это благодаря тебе. Я ведь почувствовал, как ты подхватил меня у самой крыши, когда зонтик неожиданно сложился. О землю я, конечно, здорово ушибся, все как дед говорит: «Чем выше залазишь, тем больнее падаешь». Но если б не ты… Так что спасибо тебе, Савоська, за то, что спас меня. Раз уж я выжил, будем дальше дружить. Если что понадобится, не стесняйся, обращайся. Мне для тебя ничего не жалко.
В темном, спрятанном от солнца углу глухо шмякнулось об пол упавшее поленце и кто-то невидимый (нет, мне не показалось) еле слышно вздохнул.
11
— Ты услышь меня, Женя! Услышь, пожалуйста! Услышь, прошу тебя!
— Не хочу я тебя слышать! И не надо в меня заглядывать! Ишь ты, батрачка нашли, боевого офицера, председателя уличкома!
— Да при чем здесь это…
— При том! Ведьма она! Весь поселок про то знает! Куры вон по дворам дохнут!
— Ты можешь замолчать на минуту? Замолчать и прислушаться ко мне!
Тишина…
— Ну, кто ж ей еще кроме меня поможет. Павел-то в больницу надолго слег. Гришка согласился подсобить. Леша с ночной придет — поможет. Глядишь, за дня два-три управимся.
Тишина…
— Разве забыла: нам-то веранду так же всем миром срубили. Аккурат за два дня управились.
Тишина…
— Она ж баба-то неплохая. Зря на нее злые языки клевещут. Нашли ведьму, смех да только…
Дед и бабушка старались говорить вполголоса, но я все равно проснулся раньше времени и слушал их горячий спор. Ходики пробили шесть раз, когда дед загромыхал своим тяжеленным плотницким ящиком, собранным еще с вечера.
Я знал, что он обещал помочь соседке бабе Вере с новой верандой. Бабушка, как и многие женщины на переулке, не любила рыжую, косоватую и вечно хмурую Веру Рубинскую за ее нелюдимость. Дед же крепко дружил с ее мужем — дедом Павлом, который частенько захаживал к нам по вечерам, чтобы разжиться дармовой махоркой и посудачить на нашей лавке о том о сем. Павел тоже воевал, только не офицером, как мой дед, а в партизанах в армии Ковпака, что сражалась с немцами в Карпатах, а потом громил бандеровцев на Львовщине. Был дважды ранен, и вот теперь старые раны не давали ему покоя. Он еще в мае слег в больницу, а лето заканчивалось, приближались осенние дожди, и решил мой дед не затягивать с выполнением своего обещания. Да вот загвоздочка вышла…
За звоном посуды на кухне я не услышал, как хлопнула входная дверь, но, как только завидел в окно слегка согнутую от тяжести ящика с инструментом фигуру деда, бросился вдогон. Пулей залетел в сарай и, схватив с верстака большой рубанок, что было сил припустил через двор на звук протяжного скрипа калитки.
Дед сидел на лавке у забора и пыхтел только что свернутой самокруткой. Сизый сладковатый дым кружил вокруг его старого, давно вылинявшего картуза и, поднимаясь выше, рассеивался в уже прохладном утреннем воздухе. Плотницкий ящик уютно примостился на росистой траве между широко расставленных ног, обутых в новые, купленные в прошедшее воскресенье сандалии.
— Дед, ты рубанок забыл! — Потом слегка отдышался и поправился: — Вернее, это я в сарае его забыл. Вчера с Сашкой автомат мастерили. Ножовку вон назад притащил, а рубанок на верстаке остался.
Дед улыбался мне всем лицом, каждой морщинкой на лбу, по краешкам глаз, глубокими бороздами у широкого рта и, главное, — чистым, необычайно светлым взглядом из-под густых лохматых бровей. Я ни разу не встречал такой улыбки у других людей и, уверен, уже никогда не встречу, потому что так умеет улыбаться только один человек на этой планете — мой дед. И эта его удивительная улыбка, именно такая, «всем лицом и всей душой», предназначалась только одному единственному человеку — мне.
— Дед, ты рубанок забыл, — мне показалось, что он в задумчивости не услышал меня в первый раз.
А дед глубоко и смачно затянулся, затушил окурок в траве и ответил:
— Без рубанка мы с тобой, внучок, веранду никак не сложим. — И мы побрели в сторону дома бабы Веры по пыльному, совершенно безлюдному в этот ранний час переулку, держа за ручки по обе стороны большой плотницкий ящик с инструментом.
У калитки бабы Веры нас уже поджидал дядя Гриша, низкорослый, худощавый, с вечно красным лицом. На поселке его звали просто Гришка. Поговаривали, что во время войны он прислуживал немцам, но дед этому не верил. Он доверял Гришкиной истории, расказанной как-то соседом в хмельном откровении за дружеским столом. Мол, был Гришка, несмотря на малолетство, связным в партизанском отряде, а среди немцев шлындался в разведывательных целях. У него даже медаль партизанская имелась, но он ее почему-то никому никогда не демонстрировал. Но одно про Гришку было многократно подтвержденной на деле правдой — плотником он являлся отменным и за скромное вознаграждение помогал в плотницких делах нуждающимся на
