Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Дед задумчиво смотрел куда-то вдаль — нет, не в сумерки, а в то время, когда он был молод и, наверное, счастлив.
— Я ведь на службе денно и нощно пропадал (солдаты, стрельбы, учения), офицерская доля такая, а дела домашние — все на Жене были. Она и стирала, и готовила, и одежку деткам сама шила. В доме всегда порядок был, чисто и сытно. Еще и женсоветом руководила, и в самодеятельности полковой участвовала.
Я перестал прислушиваться к звукам фильма и мыслями соединился с дедовым рассказом.
— Была у нас с Женей забава одна, ну вроде игры такой. Она ее «душа в душу» называла, а я попроще — «гляделками».
Забава эта в ее семье давно народилась, еще когда родители живы были. Правила ее очень просты: садятся игроки один против другого и по очереди говорят друг дружке: «Услышь меня, услышь меня». Это, стало быть, как оглашение начала этой самой игры.
А потом с виду все совсем просто. Но это только с виду. Смотрят игроки друг дружке в глаза, долго смотрят, глубоко смотрят и стараются разгадать думу того, кто напротив сидит, о чем он сейчас мыслит.
Как почуешь, что слышишь приятеля своего, выдаешь в голос, что понял. А тому отпираться правилами не дозволяется, правду должен сказать, как на духу: услышаны ли его думы, аль ошибся другой игрок.
Когда мы с Евгенией в эту игру первый разок сыграли, показалось мне это какой-то безделицей пустяшной, даже глупостью несусветной. Женя тогда ученицей швеи работала, а я ее со второй смены у проходной встречал. Как сейчас помню: устала она тогда шибко и на танцы мы не пошли, а замест танцплощадки устроились на скамейке в городском парке.
Думал, целовать мою ненаглядную буду, а она мне гляделку эту самую навязала. Я даже взбрыкнул сначала: «Ну что за глупости, Женя?!» А она руку мою с плеча убрала и строго так в глаза зыркнула, меня аж оторопь морозная взяла. Ты, говорит, Вася, ежели не научишься меня слышать, как батька мой с мамой моей друг дружку слышали, как сестра моя старшая с супружником своим друг дружку слышат, не будет у нас с тобою семьи, о которой мечтаем оба. И не надейся…
Вот и приходилось мне в каждой увольнительной играть в эту ненавистную забаву. По семь потов с меня сходило, похудел так, что начальник курсов мою худобу заметил и пригрозил увольнительных боле не давать.
Дед снова закурил, а я, воспользовавшись паузой, в нетерпении задал вопрос:
— Научился?
— Научился, — ответил он с улыбкой, — но гараздо позже. Ох непростой это наукой оказалось.
Правда, не стал я дожидаться, когда гляделку эту освою, и надел своей ненаглядной колечко на безымянный палец. А она и не отпиралась. Прошло время — три годочка, попал я служить на Чукотку, жена, конечно же, со мною поехала — с одним маленьким чемоданом, в котором только платье выходное из панбархата и туфельки лаковые, что на свадьбу были куплены. Это на Чукотку-то!
Прихожу как-то со службы домой поздно вечером, уставший, а она у печки возится. Как услышала, что дверь за мной хлопнула, выпрямилась, подошла вплотную и «прошила» меня насквозь, захлыстнула своим взглядом. Я тону в ее глазах, захлебываюсь, как в озерах бездонных, и вдруг — нет, не слышу, а нутром чую: «Эх, Вася, у меня ж вчера день рождения был, а ты даже и не вспомнил».
Моргнуть она не успела, как вылетел я на мороз и через десять минут за четвертак и обещание трех бутылок водки купил у старого якута Толика полугодовалого олененка. Вот радости-то было!
Олененка-то вскоре вернули в стадо, но с тех пор стали мы понимать друг друга без слов…
— Дед, а дед, — опасаясь, что волшебство сейчас закончится, осторожно, в полдыхания задал я вопрос, — а мама, мама моя умеет «душа в душу»?
Дед снова улыбнулся, но как-то печально; при свете огонька цигарки я заметил, как глубоко в его глазах поселилась колючая грустинка.
— Мама-то умеет, да вот папа твой так этому и не научился, — и с робкой надеждой в голосе добавил: — Может, не время еще…
Наш небольшой уютный переулок незаметно укутался мягкой, наполненной какофонией вечерних звуков темнотой. Тоненький серп месяца зацепился за трубу скромненькой хибарки соседа дяди Коли.
Дед наклонился к своему плотницкому ящику и что-то с железным тяжелым звуком переложил в нем.
— Тут ведь какое дело получается. Глаза наши — это не просто гляделки пустяшные. Это как окна в душу. Загляни в них внимательно, чутко загляни, с желанием, и увидишь, что за этими окнами делается. Коли пустят тебя туда, не закроются плотными шторами, то окажешься в другом мире, доселе неведомом тебе. И ежели тепло тебе там станет, уютно и покойно, значит, твой это человек, родной тебе, открытый для дум твоих, надежд и чаяний. И не будет помеж вами ссор каких-то там глупых. Чего ж ссориться, ежели душами доступны и понятны вы друг другу? А мамка твоя с папкой… — он снова погрустнел и не закончил фразу. И мне стало очень грустно.
Вдруг из окон домов зазвучали «Мгновения», через минуту калитка со скрипом распахнулась и на пороге возникла бабушка, она окинула взглядом нашу плотницкую компанию и произнесла неожиданное:
— Ты не поверишь, Вася: Штирлиц и его супруга сидели друг против дружки в пивном кафе и играли в «душа в душу».
12
В начале сентября из больницы выписался дед Павел. В тот день ближе к ужину в ожидании друга Сашки я восседал на скамейке в дедовой фуражке с деревянным автоматом в руке и наблюдал, как Павел Демьянович, грузно опираясь на трость, бредёт по переулку в направлении к нашему дому. Он был в черном парадном пиджаке с двумя рядами орденских планок и черной твидовой кепке. Несмотря на солидный рост, дед Павел никогда не сутулился, но сейчас, заметно похудевший, он шел сильно горбатясь и казался меньше ростом. Сосед медленно опустился рядом со мной на скамейку. Слышно было, как он тяжело и сипло дышит. Я подумал тогда, что дед Павел еще не совсем выздоровел. А он легко похлопал меня по спине
