Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Все это неожиданное наслаждение длилось лишь одно короткое мгновение, но мне казалось, что я неспешно парю над землей и до встречи с петухом Петрухой целая вечность.
Неожиданно над головой раздался звучный хлопок! Невольно вздернув голову, успел увидеть сложенный кверху спицами зонт. «Купол погас…» — вдруг пришла на ум Лешина, до сих пор непонятая мною фраза, и мои сандалии, а за ними и место пониже ремня довольно жестко впечатались в сочную высокую траву. Над головой, как в замедленном кинокадре, красиво распушив цветастое, переливающееся на солнце оперение, бесшумно кувыркался Петя-петушок — алый гребешок.
— Ого! Ну ты, солдатик, даешь! — откуда-то издалека раздался прокуренный голос дяди Леши.
Я в ответ снова охнул, но уже не так залихватски, как на краю крыши, а очень протяжно, жалобно: «О-о-о-х» — и через секунду уже лежал на Лехиных руках, а через час — в больничной палате Морзоновской больницы.
9
Бабушка навещала меня ежедневно: то коржик принесет, то булочку — и каждый раз спрашивала:
— Болит?
Я молча извлекал со дна бумажного кулечка и с аппетитом поглощал неимоверно вкусный кулинарный изыск.
А бабуля не унималась. Она внимательно всматривалась мне в глаза и повторяла:
— Болит?
Завершив уничтожение коржика, я с видом бывалого, раненого в недавнем бою десантника нарочито басовито отвечал:
— Да не болит уже!
Дед пришел отведать «раненого воина» лишь один раз. Уже позже я узнал, что он все эти дни дежурил и за себя — в охране шинного комбината, и за бабушку — на автобазе.
На этот раз лакомством для больного внука служила свежая, как сказал дед, «только с грядки», клубника. Я с удовольствием смаковал каждый крупный сочный плод, аккуратно складывал зеленые «хвостики» на предусмотрительно припасенную дедом газету и, сдвинув брови, делово, как взрослый взрослому, рассказывал о своем героическом полете с крыши дровяника, о большой птице над головой, о Пете-петушке, о том приятном моменте, когда я вроде бы застыл под зонтом в воздухе, и, конечно же, о роковой технической поломке «десантного парашюта». При этом о бесславном падении на копчик я решил умолчать и, с сожалением проглотив последнюю ягоду, закончил услышанной в каком-то кинофильме фразой:
— Ой, дед, вся жизнь у меня тогда перед глазами пролетела.
Дед еле заметно ухмыльнулся и продолжил разговор хорошо известной мне фразой:
— Вишь, внучок, как получается…
Я уже знал: за этими словами последует любимая мною дедова философия, невероятно близкая мне и доступная для моего детского понимания жизни, ее многочисленных непонятностей, странностей и коллизий.
— Время-то не шибко большое на земле этой ты прожил, все у тебя еще впереди. Не одну кадушку еще хлебнешь — и радостей, и горестей. Время, оно ведь как та птица, что над твоей головой кружила: то зависает на месте, то вьется по кругу, то летит стрелою, так быстро, что страшно назад оглянуться.
Он легко кашлянул в кулак и пододвинул ко мне поближе эмалированную миску с ягодами.
— Так и жизнь наша: то медлит, когда руки мамкины нас качают или тятька за локоток придерживает, то летит неудержимо, когда за партой наукам разным учишься иль трудишься справно с утра до вечера да своих деток в заботах растишь, то стоит на месте, когда передых от суеты мирской вдруг душа запросит…
Он задумался на секунду и продолжил:
— …то по кругу парит: случилось что хорошее иль не шибко — глядь, а ведь было это уже с тобою, порой и не вспомнишь, где и когда, а ведь точно знаешь, нутром чуешь — было! И весь этот полет от тебя самого зависит. Как сам задумал, как сам сделал, так и время под тебя подстроится, крылья свои расправит и подхватит тебя, как тебе надобно будет.
Он глянул в окно, как будто видел там, за облаками, эту самую птицу.
— Вот ты, зонтик бабушкин над собою раскрыл и время в воздухе для себя замедлил, может, потому и не поломал косточки свои молодые, так, ушибся малёхо… Да и Савоська, как всегда, начеку был.
Дед завернул клубничные хвостики в газету, поискал взглядом мусорное ведро, не нашел и засунул сверток в карман брюк, потом накрыл своей шершавой, грубой и удивительно легкой ладонью мою измазанную ягодой ладошку. От него пахло клубникой и табаком, это сладкий запах с легкой горчинкой приятно щекотал ноздри, и на душе было покойно, тепло и уютно. Время остановилось. Хотелось, чтобы эта остановка длилась как можно дольше.
— Вот Леша наш давеча, когда мы с ним дрова на заднем дворе кололи, говорит: «Время — это течение необратимое, и протекает оно всегда в одном направлении — из прошлого в будущее…»
Он снова ухмыльнулся.
— Леша, он, конечно, очень умный, уйму книжек разных прочитал, много всего знает, но не согласен я с ним. По тому, как он это дело толмачит, время само по себе летит, и мы тут вроде бы как ни при чем — смотрим на часы и движемся по ветру из прошлого в будущее, живем как понимаем да как можем по этим часам. Ой, не согласен я…
Дед снова посмотрел в открытое окно куда-то вдаль и, не отпуская мою руку, задумчиво подытожил:
— Время — это птица…
А я, стараясь подражать дедовой мудрой задумчивости, повторил им сказанное:
— Время — это птица, — и уверенно добавил: — Большая и красивая…
10
Через две недели мои ноги, ушибленные в результате героического прыжка с крыши Савоськиного жилища, бегали как новенькие (ну, почти как новенькие), чему был несказанно рад не только их законный владелец, но и все его близкое окружение. Дед с видом знатока анатомии то и дело ощупывал мои худющие острые коленки и раз за разом, хитро щурясь, спрашивал:
— Не скрипят?
Я заливался жизнерадостным смехом и бодро отвечал:
— Ну что ты, дед! Конечно же не скрипят! Это же не телега!
Дед удовлетворенно хмыкал и, не меняя выражения лица, с тем же хитрющим прищуром озвучивал эпикриз:
— Лады. Раз такое дело, служить этим коленкам долго и без поломок.
Как только дед погрузился в чтение своей любимой «Красной Звезды», а бабушка пошла к соседке за
