Берт Хэршфельд - Акапулько
— Всё они в дерьмо превратили, — сказала Ливи.
— Как? — спросил Чарльз.
— Как! Мы жили в одном городишке, в Индиане. Маленьком-маленьком городишке. У отца кишка была тонка перебраться туда, где есть настоящая жизнь, осознать, в каком он дерьме живет. Я тогда была такой правильной, с ума сойти. Ну, понимаешь, футбольные матчи, всякие там школьные балы, учеба. На выпускных экзаменах была первой в своем классе. Número uno[61], вы уж простите мой испанский.
— Я думала, что буду там такой умной, когда ехала в университет. И ты знаешь, что оказалось на самом деле? Что я тупая, вот что. Ту-па-я! Что учителя в этой паршивой крошечной школе, куда я ходила, ничего не знают и что я так ничему у них и не научилась. В колледже, сказать по правде, было ненамного лучше. Преподаватели строят из себя шишку на ровном месте, забивают тебе голову всякой педантичной чушью, а сами даже и не смотрят на тебя.
— Однажды я встретила одного такого в студенческом городке, говорю «здравствуйте», вроде бы я такая вежливая, понимаешь? Он даже не узнал меня!
— Мрак, — согласилась Беки. — Мои предки собирали картины. «Искусство», как выражался мой папаша. Они скупали все подряд, может даже, что у них было и что-то стоящее. Но они этого не знали — они просто их покупали. Какие-то квадраты, намалеванные все в одном цвете и помеченные «№ 14», или «Авангард», или «Поп-арт». Коллекционеры!
— А что насчет лиц? — спросил Чарльз. — Теперь никто больше не рисует лиц.
— Ты что, меня разыгрываешь? — спросила Беки.
— Я серьезно. Могу поспорить, во всех прекрасно-необъятных Соединенных Штатах Америки не осталось ни одного художника, рисующего портреты. Или все-таки есть? Если бы не зеркала, все бы уже давно забыли, как выглядит человеческое лицо.
— Хорошо сказано, молодой человек, — похвалила его Ливи.
— Я хочу сказать, что даже мы, вот сидим тут, ругаем всех, глядим по сторонам или на землю. Или вот ты, Ливи, грызешь ногти… Никто ни на кого не смотрит. Больше художников, которые рисуют портреты, — вот что нужно!
— Ну, — сказала Беки.
— Раньше, — продолжал Чарльз со все возрастающей авторитетностью, — любой таксист, дай ему кисть и краски, мог нарисовать портрет. Теперь нет. Мы забыли, как это делается.
Ливи какое-то короткое время задумчиво разглядывала Чарльза, потом ее круглое и решительное лицо поморщилось и на нем появилось недоброе выражение.
— Я не уверена насчет него. — Она встала на ноги.
— Я в порядке!
— Может и так…
Беки встала.
— Так или иначе, мы уходим. У нас встреча кое с какими приятелями, обещали поделиться с нами первоклассной травкой.
— Я пойду с вами, — сказал Чарльз, почувствовав, что не хочет оставаться один.
— Нет, — ответила Ливи. — Увидят нас с другим парнем, могут завозникать, а то и травку зажать.
— Как-нибудь в другой раз, — добавила Беки.
— Где мне вас найти? — Чарльз обращался только к Беки. — Где вы остановились?
В ухмылке Ливи был вызов:
— Смотри на пляжах…
— Классное место, — сказала Беки. — Всегда можно выпросить у какого-нибудь туриста пару песо, а на помойку при больших отелях попадает пища лучше, чем та, которую едят у себя дома черные бедняки. — Она пошла за Ливи, потом остановилась. — Мы идем на «Сансет», наше место в дальнем конце пляжа. Пока будем там. Если захочешь — приходи…
По меркам Акапулько, дом Марселлы Гонсалес Кортины считался скромным: в нем было всего три спальни и маленький плавательный бассейн, формой напоминающий амебу. Дом, если можно так выразиться, являлся «счастливым обладателем» большой гостиной с высокими потолками, украшенной английским антиквариатом и подлинниками картин, написанных маслом. Толстые стены даже в сильную жару сохраняли в доме прохладу, а замысловатой формы окна, затянутые оранжевым, зеленым и желтым стеклом, не пропускали в комнаты яркий солнечный свет.
Когда Марселла покупала этот дом, ближайший к ней сосед располагался на расстоянии полумили. Друзья Марселлы всячески отговаривали ее от покупки, указывая на то, что она будет жить в слишком большом удалении от центра культурной жизни. Но деньги для Марселлы были проблемой, и вечной к тому же, — а цена устраивала ее.
В планировку дома пришлось внести всего несколько усовершенствований. Чтобы изменить пропорции гостиной, были снесены две внутренние стены, а маленькая спальня переоборудована в большую кладовую с многочисленными выдвижными ящиками и вместительными встроенными шкафами. Самые значительные преобразования затронули ванную комнату. Хотя и будучи большой по размерам, она была построена с чисто утилитарными целями. Марселла все это изменила. Она установила в ней глубокую овальную раковину, повесила сверху длинную полку из черного мрамора и поменяла все краны на золотые. Закрытое отделение для душа с восемью стратегически расположенными кранами; выложенный черно-желтой плиткой пол (рисунок на плитках изготовлялся по эскизам, сделанным лично Марселлой); тщательно отполированные зеркала, покрывающие все стены от пола до потолка. Но именно ванна являлась предметом особой гордости Марселлы, олицетворением комфорта и источником многих удовольствий. Она была построена двухуровневой, а верхний ярус был приспособлен для сидения. Ванная комната использовалась Марселлой с самыми различными целями: здесь она, естественно, занималась своей красотой; здесь она писала письма (теплая вода способствует возникновению чувства единения и написанию длинных дружелюбных писем); здесь она неспешно обедала или ужинала (и не всегда в одиночестве); здесь она разговаривала по телефону; здесь она занималась любовью (зеркала придавали этому занятию особую изюминку).
Жизнь в Акапулько была для Марселлы возбуждающей, насыщенной и изящной. Марселла редко оглядывалась назад и думала над тем, что могло бы быть при других обстоятельствах. Она родилась на Кубе; отец ее был испанец, мать — кубинка. Марселла росла в большом поместье, расположенном в тридцати милях от Гаваны. Образованием ее занимались частные преподаватели, а когда девочка стала постарше, ее отправили в «Иден-Холл» — одно из учебных заведений недалеко от Филадельфии, которое, хоть и придерживалось довольно-таки прогрессивных взглядов, но не оскорбляло «имущественное» и сословное достоинство отца Марселлы.
Годы шли, и Марселла развивала и совершенствовала в себе ценные свойства и таланты, которых в конце концов накопилось изрядно: она могла бегло говорить, писать и читать на пяти языках, она научилась отменно водить спортивные автомобили, она могла управлять легким самолетом и флиртовать, не теряя при этом благоразумия. Когда она решила, что хочет взять себе в мужья Федерико Франсиско Бадилло, то легко проигнорировала то обстоятельство, что он уже был женат, и соблазнила его, а потом договорилась со своим отцом, чтобы тот дал ее избраннику отличное место на сигарной фабрике, а потом убедила Федерико бросить свою жену. Хоть сеньор Кортина и не одобрял разводов, он не стал возражать против замужества Марселлы, явно неспособный ничего противопоставить исключительной воле и неистовому темпераменту своей дочери. Вскоре после бракосочетания Марселла настояла, чтобы отец перевел своего зятя на более выгодную должность; так Федерико Франсиско Бадилло стал управляющим фабрикой, производящей кубинские сигары.
