Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
— Думаю, Антона Романовича можно отпустить, — говорит эфэсбэшник.
— Конечно, конечно. Вы довезете Антона Романовича до администрации, Иван Суренович? Нет? Ладно, сейчас ему вызовут такси. За наш счет, Антон Романович, за наш счет!..
— Я провожу, — говорит Иван Суренович. –Пойдемте, Антон Романович.
Мы с ним идем по коридору.
— Я вас стыдить буду, Антон Романович, стыдить, — говорит эфэсбэшник. — Вы же его знали, Лебеженинова, вы были у них консультантом. Понимаю, это была халтура, приработок, вам не хотелось, чтобы в вашем управлении об этом знали, налогов вы не заплатили, но мне-то, мне сказать могли, а, Антон Романович? Нехорошо, не по-товарищески, мы же с вами в одной команде, в одной лодке, а вы… Стыдно, Антон Романович, вам должно быть стыдно!
— Мне стыдно, я виноват, я хотел сказать, но забыл, запамятовал…
— Не верю я вам, Антон Романович, не верю! Вы сразу должны были его вспомнить, сразу, он у вас в гостях был, вы с ним чай пили, коньяк, обсуждали неофициальные гимны, Лебеженинов пел «Иерусалим», на языке оригинала, в переводе Маршака, в своем собственном, вы вели разные разговоры, вы его провожали, так что не надо — «забыл!» — ничего вы не забыли, Антон Романович, и вам должно быть стыдно. Ладно, вон та машина, вызвали вам, мы же гостеприимные, открытые люди, а вы…
…Надо мной бесконечное небо, в небе белые облака, они бегут быстро, внизу — полнейший штиль, безветрие. У входа в управление внутренних дел стоит серебристая машина. Я открываю заднюю правую дверцу, сажусь, закрываю дверцу.
— До городской администрации, — говорю я.
— Конечно, дорогой мой, конечно, — отвечает водитель и оборачивается ко мне: на скуле у него приличный синяк.
— Вы держались молодцом, — говорит он. — Просто блестяще! Я вами доволен.
— О, боже! — говорю я, он, уже привычно, выдает свою порцию «ха-ха-ха!»
— Будем реалистами. Тот, кого вы призываете или хотите призвать, к нашим делам не имеет никакого отношения. Вы просто не представляете, насколько он от них далек. Он вообще далек от всего, хотя нет ничего, в чем бы он не присутствовал. Все идет своим, от него не зависящим чередом. Он, как бы это понятнее для вас обрисовать, внутри всего, а я — вовне, и поэтому коррективы вносятся только мною, от него уже ничего не зависит. Поэтому вам надеяться нужно только на себя и на то, что я что-то сделаю. Или наоборот — и это иногда бывает важнее — не сделаю.
Я чувствую, что у меня по щекам текут слезы. Они горячие. Я шмыгаю носом.
— Ну что вы разнюнились? Неужели вы могли предположить, что я оставлю безнаказанным то безобразие? Конечно, я бы мог не отвечать. Я и не отвечаю, если сталкиваюсь просто с насилием. Я вас не обманывал, я был искренен, когда говорил, что насилие — это грязь, но когда люди убивают ради денег, ради своего собственного выживания, оно по эту сторону добра и зла, это насилие смертных. Однако есть такие, кто решают — кому жить, кому нет. Для них главное, скажем, не чужие деньги, а чужая жизнь. Это зло по ту сторону добра и зла. Понимаете?
— Нет.
— Они претендуют на бессмертие. — Он поворачивается ко мне, смотрит с сочувствием, с жалостью. Впереди через улицу по пешеходному переходу идет мальчишка с рюкзаком за плечами. Сейчас мы его собьем. Я зажмуриваюсь. Меня бросает вперед: машина останавливается, я открываю глаза, мальчишка проходит, а он продолжает смотреть на меня.
— В мои функции входит подобное определить и пресечь. А претендующих все больше и больше. Лебеженинов, например. Он хуже убивающих, он угрожает порядку. Мы же вчера об этом говорили. Помните?
— Нет, — говорю я. — Чьи отпечатки на железной трубе исследуют сейчас криминалисты? Ваши?
— Обижаете! Они ваши. Мне же нужны гарантии. Врач, анализы — хорошо, вы ему позвоните, позвоните сегодня, он ждет, он сразу ответит, но я страхуюсь. Дважды, трижды. Запас прочности. Вот ваша гостиница, с вас восемьдесят рублей.
— Что? — Последние его слова потрясают меня даже больше, чем все преды-дущие. — Восемьдесят рублей?
— Ну да! Двадцать процентов диспетчеру. У меня путевой лист. Поездки по городу. Это для вас дорого? У вас нет денег? Я за вас платил в кафе!
Моя голова сейчас лопнет.
— Но в полиции сказали, что поездка за их счет! Они должны были вам заплатить!
— Но ведь не заплатили! И в листе отметку не сделали. А я не могу терять шестьдесят четыре рубля. У меня сменщик. Прекрасный, между прочим, человек. Двое детей. Старшая дочь — подросток-переросток. Жена больна. Он сегодня в ночь. А из-за нашего с вами покойника ночной жизни практически нет, никто никуда не ездит, значит — сменщик будет почти пустой. Я должен ему оставить задел. Он на меня полагается. Мне чувство товарищества, чувство локтя вовсе не чуждо.
— Вот, возьмите тысячу! У меня мельче нет! Вы таксист? Это прикрытие?
— Тысяча! У меня нет сдачи! Вы считаете, что работа таксиста непрестижна? Не все заканчивают университеты!
— Сдачи не надо! Вот вам еще тысяча, для сменщика!
— Антон Романович! Оставьте купеческие замашки! Откуда это в вас? Ваш прадедушка был фармацевтом, дед — врач, отец пошел по той же стезе, а вы зачем-то занялись — признаю, довольно успешно — лженаукой. Были бы гинекологом и горя бы не знали. Помните, что вам говорил старший товарищ вашего отца, когда вы поступили в университет? Помните? Вы его встретили на тогдашней улице Герцена, ныне — Большой Никитской? Врач — это профессия, а психолог — глупость какая-то. Тысячу для сменщика даете!
