Селянин - Altupi
Кирилл забрал Машку и поехал домой — проголодался и замёрз.
96
Родители отстали. По крайней мере, не высовывались и не донимали, поторапливая с решением судьбы несуществующего ребёнка. Кирилл сам отзванивался раз в день, вешал лапшу на уши и быстро сворачивал разговор. Учился, спал, ел, выгуливал Машку в людные места и считал часы.
Каждая прожитая минута давалась тяжело. В пятницу выпал снег, хотя было только второе ноября. Он лежал только на газонах — маленькими белыми барханами на чёрной уродливой траве — и к утру растаял, погрузив город в унылую сырость и грязь.
Кирилл не спал. Проснулся в половине четвертого, сходил в туалет и затем прошёл на кухню. Взял из холодильника литровую коробку апельсинового сока — темноту на несколько мгновений прорезал желтый клин света и исчез с тихим хлопком дверцы — и встал у окна. Смотрел в чёрную, расцвеченную оранжевыми и синеватыми фонарными огнями ночь. Машины по дороге не ездили, люди не ходили, лишь электрические точки расплывались в глазах многоконечными вифлеемскими звёздами, да белые пучки мёрзлой воды расползались на хлопья и исчезали.
Глубокая ночь — короткий период городской тишины. Солнце встаёт поздно, дни короткие и холодает. Скоро в витринах появится новогодняя мишура.
Кирилл смотрел на качающиеся во тьме ветви деревьев, на исчезающий белый ковёр и давил в себе депрессию. Уже почти зима, природа гола и уныла, а они расстались с Егором, когда ещё всё зеленело, день был большим и от жары рубашка моментально прилипала к телу. Два месяца — будто долгая-долгая жизнь. Беспросветная и бездарная. Искусственная, картонная жизнь. Не жизнь вовсе.
Почему она стала такой?
Из-за любви?
Была беззаботной и яркой, теперь превратилась в пытку. Непонимание со стороны… абсолютно всех преследовало на каждом шагу. Из эмоций наиболее частые — глухая, давящая печаль и спонтанная агрессия.
Так может эта любовь во вред? Жил бы да жил припеваючи, не задумываясь над несправедливостью мира. Пил, гулял, кутил в толпе приятелей и поклонниц.
Ноги прижимались к тёплой батарее, по обнажённому, кроме трусов, телу разливалась согревающая благодать. А что сейчас у Рахмановых? Печку надо корячиться, топить, иначе чуть остынет — холод. Сортир на улице, жопу с яйцами, пока погадишь, отморозишь. Грязь по колено — только в резиновых сапогах и выйдешь, а машина по пороги утонет. Красивая природа сдулась, по дворам лисы рыщут, возможно, и волки. От тоски, серости и двух каналов по телевизору повесишься. А в благоустроенной квартире всё шикарно — горячая вода, ванна и туалет, интернет, цифровое телевидение, саундбар, центральное отопление, мягкая широкая кровать и пахать, как вол, не надо.
Эти мысли приходили в голову не в первый раз. Кирилл думал их, осмыслял, находил рациональными и не лишенными здравого смысла, потом внезапно спохватывался, словно ловил себя с поличным на краже булки из магазина, и понимал, насколько труслив. Боится труда и проблем, уходит от них, как страус. Только суёт голову не в песок, а в унитаз своей квартиры.
Любовь — это счастье. Чудо, которое надо заслужить, заработать. Она сняла с его глаз розовые очки и показала, как в реальности выглядит мир. Сто платных каналов, бесконечные сайты сети, горячая вода и ванна с пенной шапкой не сравнятся с одним рукопожатием Егора. А если он улыбнётся, прижмёт к своему тонкому, но сильному телу, поцелует — за это легко горы свернуть и звёзды взорвать.
Кирилл верил, что сможет перебороть трусость, ведь и так сделал громадный рывок вперёд, прыгнул выше своей головы. Это безделье и коммунальный комфорт его снова размягчили, опять покрыли коркой лени. К тому же, необязательно жить всегда в деревне. Как только мама Галя поправится, будет себя обслуживать, они поговорят о переезде в город или в большое село близко к городу, где есть природный газ, водопровод и туалет в доме.
Или как-нибудь по-другому. Лишь бы всё было хорошо, а там разберутся. Под «хорошо» Кирилл определил для себя три вещи. Прежде всего, это здоровье мамы Гали. Если лечение не принесёт желанного результата, Егор впадёт в хандру, его будет трудно расшевелить, любовь перестанет его интересовать. При удачном же исходе операции, Егор, наоборот, будет пребывать в радостном расположении духа, у него появится больше времени на личную жизнь, но сначала возникнет потребность поделиться своим счастьем, он охотнее выслушает и простит. Именно прощение и было вторым пунктом «хорошо». Насчёт первого Кирилл не сомневался: операция дала положительный результат, иначе не потребовался бы реабилитационно-восстановительный период, и Рахмановы бы уже вернулись.
Страх вызывало третье условие. Оно было самым трудновыполнимым — чтобы от его личной жизни отстали. Кирилл не был уверен, что родители успокоятся и не найдут нового способа вбить клин между ним и Егором. Он совершеннолетний, вправе сам решать свою судьбу, но когда это останавливало церберов?
За окном не светлело, но пешеходов и машин прибавлялось. Они шли, ехали по мокрой, отражающей свет фонарей и фар земле. Наверняка, мрачные и хмурые, ведь никто не будет улыбаться, отправляясь на работу промозглым субботним утром, когда большинство людей спят в тёплых кроватях. Машка тоже спала в гостиной на разложенном диване, занятий в институте у неё сегодня не было. У Кирилла тоже значился выходной, но спать не давало гнездившееся в груди и мозгу чувство — предвкушение? Мандраж? Сомнение в своевременности поступка? Боязнь всё испортить своим капризом? Каждое по отдельности и все вместе. Внешне всё было нормально, руки не тряслись, поднося ко рту коробку с соком, глаза чётко смотрели сквозь стекло и отмечали, что его пора бы уже помыть. Внутри же было зыбко.
Глаза привыкли к плотному сумраку. Кирилл отошёл от окна к кухонному столу. Потряс коробку — на дне почти не плескалось — и выкинул её в ведро под раковиной. Часы на микроволновке зелёными электронными цифрами показывали семь-десять утра. Ступни, несмотря на центральное отопление и горячие радиаторы, замёрзли.
Калякин зашёл в туалет, вылил там выпитый сок и стал собираться в дорогу.
Он взял такси — так казалось надёжнее на случай маячков в «Пассате». Машину заказал не к подъезду, а за три квартала от дома, в глухом дворе. Надел абсолютно нейтральный чёрный пуховик, в каких ходит полгорода, козырёк бейсболки опустил на глаза, сверху накинул капюшон. Хотел ещё тёмные очки, но решил, что и так перегибает палку с перестраховкой. Однако лучше перебдеть, чем недобдеть: он очень боялся разоблачения, чувствовал себя то ли вором, то ли шпионом, что одинаково бесило, потому что ничего плохого он
