Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик
Пройдет немного времени (жизнь коротка), я превращусь в сухую морщинистую старуху, а к этому сроку твои произведения в известных салонах мира и частных коллекциях будут как сейчас источать свежесть и радость бытия. И я хотела бы на склоне своих лет, может быть, в последний день моей жизни, заглянуть в такой салон, скажем, в «Moderna Museet» в Стокгольме, встать напротив твоей лучшей картины и плакать от счастья.[15]
11
— Бом! — продолжали свой волшебный бой часы.
— Одиннадцать!
Меня здесь нет, я там, далеко во времени и пространстве, там, где был счастлив и думал, что это навсегда.
— Серый…
— О чем ты? — я сделал вид, что не понял.
Она отбросила в сторону подушку и прижалась ко мне еще сильнее, всем своим горячим, еще не отошедшим ото сна и утренних ласк телом. Позади была наша последняя ночь вместе, ее мы провели на тахте в мастерской, и утром демонстрировали друг перед другом полную беззаботность, как будто ничего не произошло.
— Ты же снова пытаешься рассмотреть цвет моих зрачков для своей будущей картины. Я не ошиблась?
Я не отрывал взгляда от ее удивительных глаз. Она не ошиблась. Я задумал новое полотно, может быть, главное творение всей моей жизни. Так я хотел запечатлеть ее прекрасный образ навсегда.
— Ты зря ищешь в них что-то волшебное. Это самые обычные глаза, самого обычного цвета. В твоей палитре есть серый?
— Нет, — признался я и на всякий случай объяснил, — акварель он, как правило, грязнит, а в масляной живописи, конечно же, используется, но как вспомогательный.
Не желая вдаваться в тему материаловедения в искусстве, я предпочел вернуться в романтическое русло:
— Твои глаза имеют цвет апрельского неба в непогоду.
Она легонько приподняла бровь, а я все же спустился с небесной выси и коснулся грешной земли простым доступным разъяснением:
— Это когда серый граничит с голубым…
— Разве цвет глаз имеет значение?
Она медленно повернула лицо к окну, и ее зрачки мгновенно окрасились небесной лазурью.
— Серый — это же всего лишь смесь белого и черного?
Она снова повернулась ко мне и грациозно поправила спавшую на лоб густую прядь.
— Я не люблю черный. Для меня он ассоциируется с несчастьем, бедой, трауром. Хорошо, что ты не используешь этот цвет в своих работах.
Мне хотелось, чтобы эти редкие счастливые мгновения продлились как можно дольше. Я крепко обхватил ее нежное податливое тело и зарылся лицом в густые, всегда пахнущие морем, волосы.
— Черный — это сложный цвет, — я не говорил в голос, а шептал ей на ухо, — трудно поверить, но это даже не цвет, а многоцветие. Это уникальная квинтэссенция многих цветов и оттенков классического спектра, смешай их все — и получишь глубокий черный. При этом каждый из этих особенных по свой природе колеров не исчезает навечно, он остается там навсегда, в таинственной черной глубине.
Черный часто называют самым живописным цветом. В художественном училище, где я постигал азы живописи, студентам запрещали пользоваться «сажей газовой» и даже заставляли удалять ее из стандартного набора красок. С помощью этой методы воспитывалась способность изображать с виду абсолютно черные предметы чем угодно, только не черным.
Заметив, что в ее взгляде возникла какая-то глубокая печаль, я решил украсить свой рассказ чем-то, что способно заинтересовать ее.
— Вот, кстати, характерный пример. Подавляющее большинство знакомых с творчеством Казимира Малевича людей видят в его знаменитом «Черном квадрате» всего лишь однотонную геометрическую фигуру и, подключая личное воображение, наполняют ее различными, порой, самыми невероятными, смыслами. С этим не стоит спорить. Вместе с тем, лишь несколько из многих видят и осознают главную тайну этого загадочного квадрата — его многоцветие как отражение окружающего его бескрайнего и разнообразного мира.
Она по-прежнему оставалась печальной и смотрела куда-то вдаль, как будто сквозь меня.
— Малевич использовал для своего квадрата черный цвет и никаких других. Это знает каждый, — в ответ прошептала она мне на ухо, медленно выбралась из-под пледа и сразу же окунулась своим красивым телом в лучи смело пробивающегося сквозь оконное стекло утреннего солнца. Из большого глиняного кувшина на подоконнике Она достала одну из моих любимых кистей с таким видом, как будто собралась приступить к работе. Наверно, если бы сейчас на ее глаза попался тюбик с «сажей газовой», то новый загрунтованный холст, ждущий своего часа на мольберте, украсился бы свежим густым мазком черного цвета.
— По-моему, это честно — черное изображать черным, — Она вложила кисть в мою руку.
— Я уже не смогу так, — кисть снова оказалась в большом кувшине, — черный для меня всегда будет самым живописным колером, цветом безграничного вдохновения и бескрайней фантазии.
Она печально улыбнулась и отдернула штору на окне. В этот миг ее глаза стали ярко-лазурными.
— Жаль только, что черный поглощает и никогда не возвращает назад солнечный свет.
12
— Бом! — часы устало заканчивали свой монотонный мелодичный отсчет. Следующая минута пройдет в полном молчании, потом еще одна, еще и еще. Жизнь будет продолжаться и в этой комнате, и за ее пределами.
— Двенадцать.
Сейчас я увижу ее в последний раз. Сердце больно сжалось и как будто затаилось в ожидании последнего воспоминания и никогда не присутствующего в моей личной палитре цвета.
Черное небо тяжелой неподвижной массой нависало над городом. Его непроглядная мгла один за другим, словно стайки цветных светлячков, поглощала опознавательные огни взлетающих пассажирских лайнеров.
— Не люблю летать ночью, когда в иллюминатор ничего не видно — ни солнца, ни неба, ни облаков, и только одна нескончаемая чернота, одна сплошная неизвестность. И кажется, если самолет вдруг вонзится на полной скорости в ночной океан, ты не почувствуешь, что тьма обратилась в новую тьму и для тебя наступило безвременье.
Она согревала в ладонях давно опустевший фужер и, пронзая взглядом панорамное стекло зала ожидания, смотрела куда-то за темный горизонт, словно старалась разглядеть там что-то знакомое и долгожданное.
Желая хоть немного развеять ее грусть, я произнес то, что было оговорено не раз, но ничего лучшего в голову не пришло:
— Я прилечу к тебе как только завершится выставка…
Она, как я и ожидал, не ответила и продолжала в задумчивости буравить взором, гудящее многоголосьем моторов, черное пространство.
— Ты надежный, мне с тобой было хорошо и удобно… — Она
