Лабиринт Ариадны (СИ) - Хаан Ашира
В холле все еще людно, и с нами в лифт набивается еще десяток человек, заставляя меня отступать к стенке. Я пытаюсь держать приличную дистанцию с прекрасным, словно бог, мужчиной рядом. После того, как я все испортила, мне как-то неудобно прижиматься к нему — вдруг он решит, что я навязываюсь?
Смотрю на указатель этажей поверх голов, стараясь не шевелиться, чтобы не задеть его ненароком. Но лифт останавливается почти на каждому этаже, люди пробираются к выходу, невольно расталкивая соседей, и я случайно касаюсь рукой его пальцев.
Сердце летит вскачь, во рту снова сохнет — где же ты, благословенное вино!
Отдергиваю руку и кошусь на него — меня встречает просверк синевы из-под темных густых ресниц.
Он рассержен? Равнодушен?
О чем он думает?
На очередном этаже выходят все, кроме нас.
Нам выше.
Двери лифта закрываются, и полегчавшая кабина рвется вверх — словно даже быстрее, чем прежде.
Синеглазый бог вдруг разворачивается, вжимает меня в стенку и обрушивается на пересохшие губы прохладным терпким поцелуем.
Глава двадцатая. Ариадна в тумане
В следующую секунду мы уже целуемся у стены в коридоре, и я совершенно не понимаю, что случилось с той частью реальности, где лифт останавливался, открывал двери и мы из него выходили.
А еще через мгновение — мы в номере, и стены тут тоже очень, очень подходят для того, чтобы вжимать в них растрепанных пьяных русских переводчиц мускулистым высоким телом. И целовать, целовать, целовать так ошеломляюще и терпко, что давно непонятно, от чего больше кружится голова — от вина или от поцелуев.
— У тебя такие мягкие волосы… — бормочет синеглазый бог, зарываясь в них лицом, чтобы скользнуть ниже и прихватить губами тонкую кожу на шее, от чего по моему телу проходит колкая дрожь.
Он снова говорит по-русски, и я никогда в жизни не могла представить свой язык — языком страсти. Но вот он факт — то, как гортанно он звучит из уст мужчины рядом со мной, заставляет меня желать продолжения сильнее.
Запускаю руки в его крутые кудри, наслаждаясь тем, как они сопротивляются моим пальцам, вырываются, пружинят, а потом завиваются тугими кольцами, так что я и сама не могу уже выпутаться, даже если бы захотела.
Я в ловушке, но меня это совершенно не волнует. Я пока никуда не собираюсь.
Мне хорошо именно здесь.
Рядом с тем, чьи глубокие синие глаза смотрят на меня с таким восхищением и жаждой.
Он склоняется, проводя носом по моей шее, повторяя путь кончиком языка и в третий раз — поцелуями. Вдыхает глубоко-глубоко, вжимая меня в стену еще сильнее.
— У тебя потрясающие духи… — бормочет он снова по-русски.
— Это не духи, — оправдываюсь я, задыхаясь. — Я их забыла.
— Так это твой собственный запах? — он жадно вдыхает его, почти уткнувшись в местечко за ухом. — Как же ты прекрасна, Ариадна.
Чуть ли не впервые в жизни меня не бесит собственное имя. В его устах оно звучит так естественно — без претенциозности, издевки, удивления. Всего того, что неизбежно просачивается в тон тех, кто меня так называет.
От него оно звучит так, словно… Словно оно — мое. По-настоящему мое.
— Еще вина?
Откуда у него в руке уже открытая бутылка и бокал?
Мы что — действительно пришли сюда пить вино?
Пока я теряюсь, что ответить из блаженного и головокружительного тумана, темноволосый бог увлекает меня на широкую софу, щедро наполняет большой бокал мерцающим рубиновым маревом из темной бутылки и обнимает за плечи, не разрешая отодвинуться слишком далеко.
— …этот лабиринт… — он снова переходит на английский, и температура в комнате падает на несколько градусов. — Как у тебя родилась эта идея?
Смуглые длинные пальцы крутят тонкую ножку бокала, вино плещется прибоем о прозрачные стенки, оставляя на них разводы розовой пены. Я глубоко вдыхаю кисловатый запах винограда, делаю глоток…
И пожимаю плечами:
— Не знаю. Я же говорила — не люблю референсы. Немного Хроник Амбера, немного греческой мифологии, немного зеркальных лабиринтов в Луна-парках… не помню!
— Сложно найти путеводную нить и потянуть за нее, чтобы распутать клубок? — понимающе кивает он и придвигается намного ближе, чем положено при деловом разговоре.
Собственно говоря, я уже почти сижу у него на коленях, перекинув ноги через крепкие бедра в узких белых джинсах. Чуткие пальцы играют неслышную мелодию на моих лодыжках: то скользят по ним невесомо, то крепко сжимают.
— Наверное. Лабиринт — это такой базовый символ… Мне кажется, я родилась с этой идеей в голове.
— Пей, — кивает он. — Пей еще, Ариадна.
У вина удивительный легкий вкус, его хочется еще и еще.
Точно так же, как поцелуев того, кто склоняется надо мной.
Он близко — и я пью.
Иду в жаркий и терпкий туман цвета винограда.
Там теряются осколки реальности — она вспыхивает искрами, отражаясь в острых гранях лабиринта.
Вот я над чем-то смеюсь, случайно проливая вино мимо губ — и темноволосый бог быстро наклоняется, чтобы рубиновый ручеек, стекающий по шее, не успел коснуться края шелкового платья. Горячий язык слизывает капли, поднимаясь от ложбинки груди к ямочке под горлом.
Ахаю — и плещу вином в него, чтобы тоже слизать вино с его кожи, но промахиваюсь и заливаю белую рубашку. Он усмехается и расстегивает ее, снимает, отбрасывает в сторону. Я жадно поглощаю глазами его безупречное бронзовое тело. Каждая мышца прорисована, словно чернилами — искусно, совершенно, божественно.
— Ну же, — кивает он на размазанные по гладкой груди капли вина. — Ты же хотела.
И я, не колеблясь, приникаю к его коже — терпкой и свежей, словно виноград, нагретый июлем. Он пахнет жарой вблизи моря, солеными каплями, высыхающие под ослепительным солнцем, теплом, от которого тают мышцы.
А вот еще осколок мгновения: у нас один бокал на двоих. Мы пьем из него по очереди — и сразу целуемся. Между нашими губами смешивается два совершенно разных вкуса. Один травянистый и сладкий, другой — крепкий и фруктовый. Мы как два разных сорта вина, сливающиеся в редкостно удачный купаж.
И снова вспышка, без перехода — его голова между моих бедер, и я опять попадаюсь пальцами в ловушку его упрямых локонов. Мои стоны — от гладкости черных завитков, шелково скользящих по коже, от нарастающего томления, рожденного его губами, от сладости и порочности горячего дыхания, щекочущего нежное и влажное.
— Хочешь попасть к звездам?
— С тобой?
— Я же не отпущу тебя одну. Там водятся очень опасные звери и боги.
— Возьми меня. Себе. С собой.
Его руки обнимают кофейный шелк, и тот льнет к ним, соскальзывая с моего тела сам собой.
Я обрисовываю пальцами все тугие жилы и пружинящие мускулы, прижимаюсь всем телом, желая почувствовать гладкое, горячее, твердое, упругое.
— Ты красив, как бог… — мои тайные мысли прорывают блокаду разума и вырываются лихорадочным шепотом.
— Как Аполлон? — смеется он.
— Как Дионис, — отвечаю я, ловя губами струйку вина, что льется из бокала, который он держит надо мной. — Как тебя зовут? Я все еще не знаю!
— Дионис! — смеется он.
— Вакх, Лиэй, Орфос, развратный пьяный бог, — я согласна называть его любым из имен.
Ремень на белых джинсах, уже запятнанных вином, он расстегивает сам, но я в нетерпении тяну молнию вниз и ахаю.
Определенно — Орфос. «Прямой» — и да, именно в том самом смысле.
Жаль, что мифы не предупредили о том, что кроме безупречной формы есть еще весьма угрожающий размер. Не зря же Дионис — отец Приапа.
— Мне страшно!
— У тебя горят глаза, Ариадна, — смеется он.
— Но интересно!
И снова — вспышка.
Глава двадцать первая. Ариадна бежит
…вспышка.
Сквозь густой туман в голове пробилось воспоминание о том, как я совершенно голая, в одних босоножках на шпильках сижу сверху на бронзовокожем боге. Его руки у меня на бедрах, мои ногти вонзаются в его гладкую грудь, его голова запрокинута, открывая острый кадык.
