Брат мужа - Мария Зайцева
Ставлю на стол салатницы, достаю шампанское, коньяк.
– Смотри, я твой салатик любимый сделала, – продолжаю разговаривать с мужем, – тебе нельзя, конечно, но одну вилочку в честь праздника…
Возвращается Иван, садится за стол, открывает коньяк, разливает на две рюмки.
– Я шампанское лучше потом… – отказываюсь я, но Иван двигает ко мне налитое.
– Год проводим… Лучше чем-то покрепче. Чтоб не вернулся.
Обдумываю его предложение и соглашаюсь. Да, пусть не возвращается такое. Пусть все к лучшему изменится.
Чокаемся, пьем.
Иван смотрит на меня, и теперь в его глазах отражаются мигающие огни гирлянды. Почему-то это чуть-чуть пугает. Из-за мерцания не разобрать, что именно прячется в его взгляде.
– Откуда ты приехал, Иван? – спрашиваю я его внезапно. И удивляюсь, почему раньше в голову не пришло узнать побольше о нем? Настолько отмороженная я? Настолько погруженная в себя, закуклившаяся в своем мире?
Открытие это страшноватое и неприятное.
– С севера, – отвечает он, – у меня закончился контракт, вот, решил брата повидать…
– А что за контракт? Ты моряк?
Ну, раз у ж мы тут так хорошо сидим, то почему бы и не продолжить разговор?
– Военный, – кивает Иван, – на пенсию, вот, вышел…
– О… – даже не знаю, что еще сказать… Хотя… – А семья? Дети?
– Не сложилось как-то… – пожимает он широкими плечами, и я замечаю неожиданно, что он переоделся. Белая футболка с длинными рукавами идет ему, подчеркивает ширину и крепость плеч, мощный разворот их, оттеняет смуглость кожи и черноту бороды.
– Странно… – вырывается у меня, – обычно у моряков все в порядке с семьей…
– Ты намекаешь на жену в каждом порту? – Иван улыбается, и его зубы кажутся белыми-белыми в полумраке украшенной мишурой и гирляндами комнаты, – нет, это не моя история. Я если уходил, то на год-полтора.
– Без захода в порт? – неверяще уточняю я.
– Почему? С заходом. Но это такие порты, где не водится женщин… Посторонних, я имею в виду.
– Понятно… – зачем-то отвечаю я, хотя вообще ничего не понятно, но очевидно по скупому подбору слов, что Иван распространяться на эту тему не собирается. Наверно, нельзя?
– И чем теперь планируешь заняться? – решаю сменить тему.
– Пока что реабилитацией Севки, – кивает он на Севу, – давай его к столу посадим? Может, что-то мелькнет в голове?
Пожимаю плечами, не представляя, как это сделать, но Иван все решает сам.
Придвигает кресло к столу, поднимает брата с кровати, сажает, подпихивает под спину подушки, чтоб не заваливался и не падал.
И постоянно при этом бормочет что-то одобряюще:
– Ну вот, брат, давай, садись… А то Новый год, как-то это не по-людски…
Я ставлю перед мужем тарелку, накладываю немного крабового салата, а у самой слезы на глазах, едва их сдерживаю.
Это внимание, эта забота и в то же время без лишнего сюсюканья, а вот так, спокойно, по-мужски. Иван относится к Севе не как к калеке, а как к полноценному человеку, просто приболевшему. И это, на фоне уже привычного для меня усталого сочувствующего равнодушия окружающих, кажется чем-то невероятным.
За всеми бурными перемещениями мы не замечаем, что уже наступает двенадцать. По телевизору начинается обращение Президента, и мы торопливо наполняем бокалы шампанским.
Я смотрю на Севу, удобно обложенного подушками и равнодушно смотрящего теперь в свою тарелку с крабовым салатом, а затем на его брата, сосредоточенно слушающего поздравительную речь, и неожиданно испытываю приступ невероятной благодарности к этому большому чужому мужчине, так легко, непринужденно и просто поддержавшему меня сейчас.
Бьют куранты, мы поднимаем бокалы, чокаемся…
И я тянусь и целую Ивана в щеку. Просто потому, что не могу словами выразить свою благодарность.
Его щека грубоватая от недлинной густой бороды, пахнет чем-то терпким. Я легко прикасаюсь губами, обнимая Ивана за шею. Ведь Новый год, за окном салют, а у меня в душе слезы.
Он замирает, словно каменея от неожиданности…
А затем поворачивается и целует меня в губы, властно и жестко прихватив за шею…
16
Ощущение такое, что фейерверки с улицы переместились ко мне в голову. Все разом. Это оглушает, лишает на время зрения и слуха. Только взрывы в мозгах: бум… Бум… Бум! Или это все еще куранты бьют?
Я оторопело приоткрываю рот под жестким мужским напором, и голову еще больше заволакивает непониманием и оторопью.
Иван перехватывает меня уже обеими руками, осознаю это краем соображения, просто потому, что становится одновременно больно и горячо, а губы, грубоватые и жесткие, умело играют со мной, становясь с каждой секундой все более настойчивыми.
Я машинально упираюсь в грудь Ивана ладонями, получается слабо и нелепо. И я сама, опутанная его руками, ощущаю свою неловкость и беспомощность все больше и больше.
Иван ведет себя, словно безумный, словно давным давно не видел женщину и сорвался от одного-единственного прикосновения…
И теперь не остановить его!
Меня чуть отпускает первоначальная оторопь и накрывает понимание того, что бороться я не смогу. Чисто физически не потяну сопротивление! Да такой медведь и не заметит…
Иван грубо держит, жадно, глубоко дышит, так, что у меня под ладонями широкая грудь ходуном ходит… И целует. Грязно, развратно, так меня никто никогда в жизни не целовал. Мои трепыхания – жалкие и, наверно, смешные, Иван совершенно не замечает, усиливая напор, скользя ладонями по спине, спускаясь на талию и возвращаясь обратно к шее, чтоб зарыться пальцами в волосы, еще больше подчинить, заставить делать то, что ему хочется.
Я не могу сопротивляться!
Неизвестно, чем бы это все закончилось, но неожиданный звон стекла заставляет Ивана замереть.
Я пользуюсь моментом, судорожно копошусь в его руках, пытаясь вырваться, и, в итоге, умудряюсь как-то вывернуться из грубых объятий.
Всклокоченная, напряженная и испуганная, сжимаю кулаки, гневно глядя на брата мужа и собираясь высказать ему все, что думаю о случившемся, но Иван не смотрит на меня.
Он неподвижно глядит на пол рядом с креслом Севы.
Я, торопливо запахнув на груди платье, которое Иван непонятным образом умудрился расстегнуть, быстро обхожу стол и ищу то, на что так пристально он уставился.
Бокал с шампанским.
Мой.
Тот самый, что я поставила, перед тем, как совершить роковую ошибку – поцеловать брата мужа.
Каким образом он упал? Я же ставила его чуть ли не на середину стола? Или на край? Не вспомнить…
В любом случае, землетрясения не было, если не считать того, что у меня в голове, и потому бокал никак не мог упасть, разве что, самостоятельно допрыгал до края и самоубился.
Значит… Сева?
Я кидаюсь к мужу, по-прежнему спокойно и безучастно смотрящему в свою тарелку:
– Сева! Сева, это ты стакан уронил? Да?
Он молчит, и я, на не схлынувших еще эмоциях, принимаюсь его тормошить, пытаясь добиться ответа.
– Сева! Сева, скажи что-нибудь! Это ты, ты, да? Да?
Молчание и безучастность мужа меня в этот раз словно с ума сводят, я все сильнее его дергаю, не замечая уже, что плачу навзрыд:
– Сева! Сева!
Его голова бессильно мотается от моих усилий, а я, видя их безрезультатность, только распаляюсь:
– Это же ты! Ты! Ты! Ты все видишь! Все понимаешь! Зачем ты так со мной? Зачем?
Тяжелые горячие ладони падают на плечи, отрывают меня силой от мужа, низкий голос гудит в макушку:
– Успокойся… Не он это… Это, наверно, я случайно сдвинул, когда… Не он… Ты же видишь, что он не понимает ничего…
Я, опомнившись, резко дергаю плечами, вырываясь из рук Ивана, отступаю в сторону, смотрю уже на него:
– А ты… Ты… Как ты?.. Как у тебя хватило совести? Он же твой брат!
Иван стоит, спокойно опустив тяжелые ладони по бокам, не делая попытки двинуться ко мне, подойти ближе, смотрит чуть напряженно. И молчит.
Это молчание меня просто выносит за грань. Сегодняшний вечер – квинтессенция боли, эмоций, безумия!
И я не могу себя сдержать, не могу контролировать происходящее со мной!
– Зачем ты это сделал? – шиплю я кошкой, отступая все дальше и дальше от него, – с ума сошел совсем?
– Наверно, – спокойно роняет Иван, – ты прости меня… Я… Не скажу, что не хотел…
