Брат мужа - Мария Зайцева
– А просто показаться ему на глаза? – логично уточняю я, – чтоб отстал?
– И надолго бы он отстал? – спрашивает Иван, – это ведь не в первый раз уже?
– Так нагло – в первый…
– А до этого что было?
И вот тут я, несмотря на подчеркнуто миролюбивый тон собеседника, понимаю, что по тонкой линии хожу. Очень тонкой.
На самом деле, ужасно силен соблазн просто, по-женски чисто, нажаловаться, рассказать все. И про угрозы бесконечные, и про заявления, и про то, что участковый успел пообщаться со старшей дома, убедил ее прогуляться по соседям, по своей инициативе, естественно, и собрать подписи о том, что я должна возместить стоимость ремонта подъезда… И много всяких других пакостей, на которые так изобретательны некоторые обиженные мужчины.
Так легко было бы сесть за стол, выпить еще кофе и выпросить себе рассказом о своих горестях хоть чуть-чуть сочувствия…
Но я понимаю, что этого делать нельзя. Не знаю причин, но знаю точно, что не стоит усугублять. Очень уж голос у Ивана спокойный. И взгляд. Мирный. Слишком, чтоб это было настоящим.
Я не знаю этого человека, совсем, но ощущение, что сейчас передо мной нечто неведомое, опасное, нарастает с инфернальной скоростью, окутывает меня осознанием: я играю с чем-то, что не смогу потом удержать. Не смогу проконтролировать. Не стоит играть… с таким.
И потому я только пожимаю плечами, показательно равнодушно:
– Да ничего особенного… Не хочу говорить.
Иван молчит. И ждет.
Это ожидание куда тягостней любых наводящих вопросов. Между нами нависает тишина, тяжелая такая, гнетущая.
И я все же не выдерживаю, с досадой продолжаю:
– Слушай, я особенно и не помню, вот честно! И, может, я сама ему дала повод… Он пришел, уточнить по одному вопросу… – тут я вовремя замолкаю, потому что про деньги и кредит вообще говорить не хочется сейчас, тем более, с Иваном, – короче говоря, у меня шкаф на кухне покосился… И он помог прикрутить. И карниз… Над дверью… И, может, подумал что-то не то. Может, мои взгляды ему показались… эм-м-м… И Сева же болеет… Вот и решил, что я… Буду не против…
– Я понял тебя, – кивает Иван, опять тянется к кружке с кофе, пьет, щурясь задумчиво в окно, на зимнее небо, а затем продолжает, как ни в чем не бывало, – я пошел одеваться, ключи мне достань.
Встает и выходит с кухни. А я остаюсь сидеть, с твердым ощущением, что сейчас меня не спрашивали. А приказывали.
А еще с мыслью, что участковый видел паспорт Ивана, а вот я – нет. И не мешало бы посмотреть…
Допиваю кофе и встаю, чтоб достать запасные ключи. Потому что в самом деле неудобно же звонить в домофон каждый раз…
Иван быстро собирается, записывает мой номер телефона на случай, если что-то понадобится спросить в магазине, и уходит.
А я, чувствуя внезапный упадок сил, бреду к тому, кто всегда помогал, подбадривал, поддерживал…
По привычке иду, без особой цели. Просто потому, что душа просит и организм привык.
– Сева… – я глажу мужа по безжизненно лежащей руке, заглядываю в пустые глаза, – Сева… Я скучаю по тебе. Так скучаю…
Вглядываюсь в его лицо, пока не становится больно и слезы не начинают течь по щекам.
Телефон высвечивает имя подруги, яростно вытираю глаза и отвечаю на звонок.
Слушаю жизнерадостный голос Эли, что-то отвечаю ей, получается не очень удачно, невпопад, и она, заподозрив неладное, принимается звать меня в гости:
– Слушай, ну он же спит у тебя, да? Дай ему… Ну, не знаю, успокоительное. Пусть поспит. А ты к нам на пару часиков, просто Новый Год встретишь и вернешься… Алин, ну хоть чуть-чуть надо отвлекаться?
Я отнекиваюсь, отказываюсь, но почему-то не говорю подруге о том, что этот Новый год я буду встречать не только с Севой.
Не знаю, что мной движет, почему ничего не рассказываю про Ивана, может, дело в том, что сама еще толком не осознаю его присутствие в нашей квартире. И нашей с Севой жизни.
В итоге, Эля разочарованно прощается, обещает перезвонить после двенадцати.
Я проверяю памперс у Севы, затем иду в комнату, сажусь у телевизора, бездумно перещелкиваю каналы со всякими новогодними фильмами.
А в голове нон-стопом крутятся кадры недавнего происшествия.
Я закрываю глаза, отключаясь от «Иронии судьбы», и погружаюсь в свои ощущения.
Сейчас, наедине с самой собой, могу признаться, что страха не чувствую, хотя должна бы. Виктор прав: Иван уедет, а я останусь.
Но почему-то у меня нет того гнетущего ощущения чего-то плохого, пусть и отсроченного. Словно Иван одним своим присутствием это все погасил. Пожалуй, я себя так спокойно даже в семейной жизни не чувствовала… Это надо обдумать, но сил нет.
Я слушаю, как Надя в телевизоре ругает безответного Женю, а перед глазами – широченные плечи Ивана, заслонившие меня от всего мира. И это не страшно.
Это – правильно.
15
За окном равномерно, словно ловя некий внутренний ритм праздника, бабахают фейерверки.
Я то и дело отрываюсь от резки салата, замираю, глядя на взлетающие в полной темноте яркие цветы огней.
– Красиво, – басит Иван, и в его глазах – разноцветные отблески фейерверка. Это тоже красиво, по-своему.
– Да, – соглашаюсь я и снова возвращаюсь к салату.
Смотрю на ровные кубики крабовых палочек и в очередной раз поражаюсь странному выверту сознания, что заставило меня готовить это, в общем-то, бесполезное блюдо.
Я не люблю крабовый.
А Севе его нельзя… Зачем? Просто, чтоб создать видимость того, что у нас все по-прежнему? Все хорошо? Глупость какая…
– Ты любишь крабовый салат? – спрашиваю я у Ивана, который сидит напротив за кухонным столом и методично, умело разделывает на специальной доске селедку.
– Нет, – говорит он, не отрываясь от работы. Я наблюдаю, как его крупные пальцы мягко, очень аккуратно вынимают из рыбки косточки, одну за одной, и есть в этом зрелище что-то медитативное настолько, что приходится силой возвращать себя в реальность, – не люблю. Это же не краб, это просто соя с привкусом краба. Настоящий краб другой совсем… Хотя его я тоже не люблю.
Надо же, какой гурман, оказывается.
– И часто тебе приходилось есть крабов? – вопрос вырывается сам собой, прежде, чем я спохватываюсь, что надо бы сменить тон на менее ехидный.
– Приходилось, – Ивана мое ехидство, кажется, вообще никак не задевает. Он ни на мгновение не прекращает своей работы, не поднимает взгляда от селедки, – честно говоря, гораздо больше, чем хотелось бы…
– Интересно… Почему? – крабовые палки нарезаны, осталось добавить консервированную кукурузу и свежий огурчик. Ну и разговор прекратить, наверно, а то как-то неудобно уже. Словно выпытываю подробности его жизни.
Словно мне интересно.
– Потому что, кроме краба, хотелось бы иногда и чего-то другого поесть, – все так же спокойно отвечает Иван, – а у меня получалось, как в том фильме про красную икру, которую таможенник не мог больше жрать… Помнишь?
– Да, – киваю я, припоминая знаменитую сцену из «Белого солнца пустыни».
– Ну вот и у меня так же…
– Ты… Работал где-то, где крабы не были деликатесом? – уточняю я, хотя, в принципе, и так все понятно.
– Да, приходилось, – кивает Иван, кладет разделанную рыбку в селедочницу, посыпает сверху густо зеленым луком, – вот и все.
Он смотрит на часы:
– Скоро одиннадцать, все готово же, да? Пойду руки помою, и проводим Старый Год, да?
– Да, – отвечаю я, торопливо доделывая салат.
Иван уходит, за окном снова запускают петарды, и я наблюдаю за их веселым последним полетом. Ярким финалом недолгой жизни.
Надо же… Иван был там, где много крабов. Где их настолько много, что надоедает есть… Где это? Рыболовецкое судно? Ходил на сейнере каком-нибудь?
У него темная, чуть дубленая кожа на шее и руках, явно грубая и жесткая… И морщины возле глаз разбегаются острыми лучами. И взгляд такой пронизывающий, холодный. Легко представить такого мужчину посреди океана, в рыбацкой робе, например. Сразу многое становится понятным…
Вздрагиваю от очередного оглушающего «бабаха», спохватываюсь и несу последние блюда на стол в комнату Севы.
– Ну, как ты тут? – спрашиваю у мужа,
