Надежда для Бирюка (СИ) - Романова Наталия
– И много у тебя грехов? – спросила я, не зная, что сказать.
Не сильна я была в религиозных вопросах. Жила телесным, земным, не возвышенным, высокодуховным, и считала это правильным.
Невозможно врачу верить в бога – так я считала. Или ты борешься за жизнь и здоровье человека, или перекладываешь на плечи высших сил. Я предпочитала бороться.
– Хватает, – криво усмехнулся Митрофан. – Особенно в последнее время, как тебя встретил… не дают покоя мысли… – посмотрел он прямо.
Настолько красноречиво, выразительно, что у меня выступили мурашки на руках.
– Нас воспитывают с мыслью, что близость возможна только в браке. Понимаешь? – продолжил он после напряжённого молчания.
– Для продолжения рода, – горько усмехнулась я злой иронии.
Какая же я «счастливая», хоть самой себе завидуй. Собрала весь паноптикум мужчин.
Шлюха в штанах – был. Мелочный предатель – был. Теперь – …монах.
Кто следующий? Солнцеед? Гуру по восстановлению женской энергии?
– Не только, для удовольствия тоже. Иначе бог нас как-то иначе бы создал, сродни животным. Мы не псы на собачьей свадьбе, секс не только для тела, продолжения рода, – намеренно повторил мои слова, – но и для души, сердца. Близость соединяет, оставляет след. Никто мне права не давал оставлять след в душе, в жизни женщины, которая мне не предназначена. Ей с этим жить…
Митрофан не отводил прямого взгляда от меня. Я же не знала, как реагировать, что говорить, говорить ли…
Злиться, смеяться, плакать, спорить?
– Я, Надежда, не зверь, перетерпеть могу и должен – это правильней, чем позволить слабину, пойти на поводу собственной слабости, похоти. Другому человеку потом жить с грехом на сердце. Не понимаешь? – вздохнул он. – Секс в браке должен быть, чтобы перед самим собой, людьми не стыдно, чтобы добром жить, без груза за пазухой. Так меня учили, так я стараюсь жить.
– В смысле?.. – как в замедленной съёмке моргнула я несколько раз. – У тебя кроме жены никого не было? – прошептала я. – Ни до, ни после?
Митрофан же шутит, да?
Такого не бывает, быть не может, не в наш «прогрессивный» век, со становящейся с каждым годом сомнительней и сомнительней моралью, которая давно превратилась в норму.
Или бывает?..
– До не было, – спокойно ответил он. – Мы молодыми поженились. Познакомились, сговорились, свадьбу сыграли. После… после, можно сказать, было, один раз. Мы должны были пожениться, когда траур по Маше закончился, – криво улыбнулся он. – Как видишь, по сей день холостой. Молодая совсем девочка была, из нашего согласия, потому уверен был, что сложится всё, поторопился, сил на терпение не нашёл. Не железный я, – вздохнул он. – Выходит, прошёлся по её душе, ей теперь жить с этим грузом.
– И всё? – выдохнула я, не скрывая удивления. – Один раз?
– Почему же, – хохотнул нервно Митрофан. – Припёрло как-то, поехал в публичный дом, оказалось, есть такой в райцентре. Мужики рассказали куда идти, что говорить. Пришёл, вывели мне «девочек», я поглядел-поглядел и ушёл.
– Не встал, что ли? – нервно хихикнула я, обхватывая ладонями покрасневшее лицо.
– Почему же, ещё как встал, голые бабы вертятся, а у меня последний раз был в прошлой жизни, считай, – криво улыбнулся он. – Говорю, не железный я, из плоти, крови, страстей и желаний, как все люди, ничем не отличаюсь, а то и хуже. «Девочки» эти… несчастные, больные, если не телесно, то духовно. Одной ногой на том свете стоят, что или кто безвозвратно подтолкнёт любую из них – неизвестно. Одна видно под наркотиками была, самая молодая, красивая, всё глядела на меня с интересом. Взяла бы мои деньги за услугу, купила дозу на них и умерла… или не от дозы, от того, что чаша терпения переполнилась. Ведь не от хорошей жизни они телами торгуют, от нужды, порой не только финансовой. Я кто такой, чтобы стать последней каплей? Кто мне право давал человеческими жизнями распоряжаться, живые души губить, на грех толкать?
– Понятно… – прохрипела я, несмотря на то, что до конца понятно не было.
С таким взглядом на жизнь мне сталкиваться не приходилось никогда в жизни. Переварить услышанное толком не могла, не то что сделать какие-то выводы.
– Идти мне надо, Надя, – после тягучего молчания произнёс Митрофан.
Встал. Я встала следом. Остановилась у двери, упираясь плечом в дверной косяк, безвольно опустив руки вдоль тела…
Сосредоточилась, чтобы не зареветь от невысказанной, совершенно необоснованной обиды, ведь мне всё объяснили, честно сказали, прямо.
По-людски хочет. По-хорошему. Чтобы не стыдно перед собой и людьми. И что-то про душу, да.
Вдруг Митрофан нагнулся под мой рост, не прикасаясь ко мне. Между нашими телами осталось расстояние меньше сантиметра, но осталось. Его свитер едва касался моей блузки – вот и вся близость.
Глаза смотрели ровно в глаза.
Я видела все оттенки светло-голубого, полупрозрачного, с чёрным, расширяющимся зрачком и тёмно-синей, казалось – фиолетовой, каёмкой на радужке.
Чувствовала сладко-терпкое, горячее дыхание у лица, глубокое, словно надсадное. И своё быстрое, поверхностное, нетерпеливое, почти паническое.
Меня охватывала от макушки до пальцев ног мужская энергетика настолько запредельно мощной силы, что не впитать, не понять, не принять не выходило.
Энергия окутывающая, обволакивающая, обезоруживающая, обещающая столь много, что воспалённое воображение – нервное, не желающее принимать незнакомую действительность, – не могло справиться.
От мужчины рядом исходило не просто сильное желание или животная похоть, не острое влечение на грани или за гранью, а нечто, с чем прежде я не сталкивалась, представить не могла.
Мощное, вернее, могучее. Не знающее границ, преград, времени, не признающее обстоятельства, тем не менее, контролируемое усилием воли сильнее инстинктов.
– Всё будет не сейчас, – тихо сказал Митрофан перед тем, как выйти, что показалось выстрелом в голову.
Мгновенно. С болезненной отдачей. Насмерть.
Краем сознания я отметила, как скрипнула дальняя дверь в сенях. Услышала недовольное ворчание соседской собаки, которая обычно не обращала внимания на моих посетителей. Приглушённый грохот калитки, шум мотора уезжающего снегохода.
И последующая за звуками моего поражения оглушающая, убийственная тишина. Нестерпимая боль, обрушившаяся на меня бетонной, раскалённой добела стеной.
Долгое время я не могла пошевелиться. Казалось, острая боль простреливала в каждой клетке, прошивала иглой, била током по нервным окончаниям, заставляя сжиматься от невыносимого напряжения, от которого тряслись руки, ноги, колотило всё тело.
Господи, какая же я ду-у-у-у-ура.
Какая же ду-у-у-у-ура…
Ка-ка-я ду-у-у-у-ура!
В единый клубок сплелись разочарование – кисло-острое, горько-прямое, мерзкое, как зловонная слизь, – и жгучая, сдавливающая, невыносимая на физическом уровне боль.
Больно было душе, ощущалось телом.
Глава 10
В оцепенении таком, что казалось, судорогой свело всё тело, я поднялась на негнущихся ногах.
Механически разделась, устроила вещи на стуле, натянула ночную сорочку, махровый халат, сходила в душ, нанесла ночной крем на лицо – всё это борясь с желанием схватить лопату, откопать Мини Купер, забрать Ладу и незамедлительно рвануть куда глаза глядят.
Подальше от этого места, где меня только что сожгли на костре разочарования и стыда.
Остался только пепел.
Вышла в сени, вздрогнула от мороза, побрела к двери, чтобы закрыть на защёлку, ощущая каждый шаг, словно ноги закованы в кандалы.
Горькая игра слов, насмешка. Я в кандалах, обречённая жить в Кандалах.
Приоткрыла дверь, чтобы захлопнуть сильнее.
Отпрыгнула в ужасе, увидев тёмный, высокий силуэт.
Миллион мыслей промелькнул в долю секунды, пока я смотрела на темнеющую мужскую фигуру в проёме двери. Свой, чужой, насколько опасен?
– Собаку заведи, Надь, – глухо произнёс Митрофан, переступая порог. – Плакала? – не спросил, указал, выйдя на свет. – Знал, что не поймёшь…
