Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
— В клуб ты пойдешь? В какой? Ты что, солдат? Ты на службе! Вот, понимаешь… Вот здесь поворачивай, вот здесь. Ну, наконец-то!
9.
На стоянке перед воротами кладбища полицейский «уазик». Поздышев сделал круг, остановился.
— Ну, приехали, Антон Романович, — сказал майор. — Мы вас ждать не будем, меня командир вызывал … До свиданья, Антон Романович, до свиданья!.. — он ловко просунул руку между своим сиденьем и задней дверцей, повернул ручку, дверца открылась. Я вытащился из машины, захлопнул дверцу, Поздышев со скрежетом воткнул передачу, и они уехали…
…Накрапывает дождь. Ворота кладбища затворены. В полицейском «уазике» открыта правая задняя дверь, оттуда торчит тонкая нога в мятой штанине. Покачивая ею, полицейский в бронежилете накручивает на пластмассовую вилку лапшу быстрого приготовления, двое других сидят впереди, курят и смотрят на меня сквозь сизый табачный дым.
— Вы не скажете, — я делаю пару шагов по направлению к «уазику». — Добрый день! Мне надо… Я хотел пройти…
Поедающий лапшу начинает быстрее работать вилкой. Двое других отворачиваются.
— Там, — лапшеед указывает вилкой мне за спину, — там калитка. Заперта на засов. Войдете, заприте за собой. Священник должен уйти минут через сорок, тогда и на калитку повесят замок. Постарайтесь не задерживаться. Но если что — кричите. Мы откроем, или — улыбка обнажает десны — пристрелим.
— Пристрелите? Это что, шутка?
— У нас тут не шутят. Прошлой ночью наряд палил из двух стволов. Оказалось — собака. Разнесли в клочья. Если задержитесь, придется перелезать через забор, идти до шоссе, ехать на автобусе, а он ходит редко. Мы сейчас уезжаем. Никто возле кладбища не останавливается. Да и не ездит — выбирают дорогу в объезд. А если пойдете со священником, тогда может кто-то и подхватит…
Я никак не могу нащупать засов калитки, когда, далеко просунув руку сквозь прутья решетки, все-таки его нахожу, то не могу его выдвинуть. Никак не могу. Никак!
— Давайте я, — ко мне подходит доевший лапшу полицейский. — Он закисает.
Полицейский задирает рукав куртки, просовывает руку сквозь прутья, и его лицо приобретает характерное выражение, как у всех, кто делает что-то, что не может контролировать взглядом. Он смотрит на низко висящие облака. На кусты черемухи. Водянистые, выпуклые глаза. Закусывает губу. Учащенно дышит. Потом смотрит на меня, его взгляд приобретает осмысленность.
— Вы нам нужны, — тихо говорит он. — Без вас совсем тут все накроется.
Он открывает засов, распахивает калитку.
— Спасибо! — говорю я. — Вы его видели?
–Покойника? Ну конечно! — полицейский говорит еще тише, смотрит в сторону, губы его еле шевелятся. –Я первый тогда к ларьку подошел, увидел — стоят, разговаривают…
— Кто разговаривает?
— Ну эта, Бадовская. И, как их…
— Боханов и Бузгалин.
— Да, они. Они втроем и Лебеженинов. Меня увидели, встали так, стеной и дали ему убежать.
— Убежать? Он бегает?
— А что? Мужик молодой, здоровый. Припустил как заяц. В одной руке пакет, в другой банка пива. Мне Боханов, он в школе полиции учится в области, говорит: что, мол, тебе нужно?
— А кто вас вызвал?
— Продавщица. Позвонила, голос дрожит, а-а-а, у меня покойник пиво покупает!
— Вы в это верите?
— Ну как не верить, если я своими глазами видел? Начальство — не верит. Перевело на патрульно-постовую, а раньше я с оперативниками был. Они считают, что я — он щелкает по горлу — из-за этого Лебеженинова и увидел. А я в тот день только баклажку пива. Под сериал. Ну, ладно, извините, заболтался…
…От калитки к церкви ведет обсаженная шиповником тропинка. Пахнет прелой листвой, чем-то сладким и пряным. Под ногами влажно хрустит гравий. По боковому ответвлению от тропинки я дохожу до идущей от ворот аллеи, останавливаюсь почти у самой паперти. Могилы справа от нее совсем старые. Некоторые надгробия покосились. На одном, из темно-красного гранита, читается золотом «рал-майо ироти». Я подхожу ближе. Теперь видны и те буквы, с которых позолота сошла. Генерал-майор Сиротинский умер 13 января 1887 года. Дата рождения поросла мхом. Могилы слева поновее. Бетонные плиты. Фотографии. Несколько увенчанных звездами пирамид. Тропинка петляет меж ними, уводит к высокому берегу реки, с аллеи видно, что на берегу могилы совсем новые, над ними уже не нависают тяжелые ветви лип, разве что буйно растет все тот же шиповник. Мне кажется, что за мной наблюдают, но я не оглядываюсь, иду к берегу реки.
Дождь прекращается, выглядывает солнце. Оно освещает мраморные черные надгробия новых могил, на которых выгравированы портреты молодых людей, а даты смерти почти всех близки друг к другу. Я останавливаюсь и слышу за спиной чьи-то шаги.
— Это все наши…
Священник выглядит молодо, редкая бородка еле прикрывает узкий своевольный подбородок, высокий лоб, бледная кожа, тонкогубый широкий рот, чуть впалые щеки. Скуфейка сдвинута к затылку.
— Ваши?
— Да, — священник кивает. — Их поубивали во время второй войны. Первая была в девяностых. Они лежат там, — он поворачивается так, словно страдает радикулитом, тяжело, всем плотным, мускулистым телом. — За церковью. Их отпевал отец Паисий. До того как впал в детство. Для этих места уже не хватило.
— Их отпевали вы?
— Да.
— Кто с кем воевал?
— Те, которые за церковью, между собой. Эти — он кивает на новые могилы — с теми, кто решил поделить то, что было уже поделено. Или — хотели отнять. Значения это не имеет. Никакого. Смерть прибрала всех.
— Кто победил?
— Эти проиграли.
— А у победителей совсем не было потерь? Или победители и побежденные лежат вместе?
— Вместе. Здесь все равны.
Могил здесь около двадцати—двадцати пяти. Большие потери для маленького городка. На черном могильном камне ближайшей ко мне могилы выгравирован в полный рост молодой человек в костюме, в
