Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
— Это? — спрашиваю я.
— Да, и этим я смогу доказать, что он — жив.
— Конечно, можете, конечно, но никто вам не поверит, что он был с вами близок уже после своей смерти. Что он пришел сюда после того, как его похоронили. Никто! Никто не поверит!
— Он не умер. Неизвестно, кого они там похоронили. Я не была на опознании, не была на похоронах. Хоронили в закрытом гробу. Говорят — гроб был очень легкий.
— Почему? Почему вы не пошли на похороны?
Она не отвечает. Я безуспешно пытаюсь поймать ее взгляд и говорю, что уже поздно, что ей надо отдохнуть, прошу прощения, что отнял столько времени.
— Вы заходите, — говорит снопик. — Да-да, заходите, только позвоните сначала, а то собака вам что-нибудь оторвет…
…Мы выходим на крыльцо. Вокруг тишина, слышно только, как за домом гремит цепью почуявшая чужого собака. Она не лает, не подвывает. Это очень опасная собака. Такие не размениваются на прыжки к горлу, рвут бедра, артерии, собаки-убийцы.
Цепь протянута так, что собака может пробежать почти до забора. Это она и делает — бежит из темноты к тусклому свету далекого уличного фонаря. Мы со снопиком идем к калитке. Останавливаемся и обнаруживаем, что калитка полуоткрыта. Собака мечется, безмолвно рвется с цепи, у нее взгляд умный, сосредоточенный. От ее клыков до меня какие-то полметра.
— Я же ее закрывала, верно? — спрашивает вдова.
— Всего вам доброго, — говорю я, и она протягивает мне руку.
Я выхожу за калитку, скрытый ветвями деревьев тротуар совершенно темен, идущая между кустов к проезжей части тропинка блестит от росы. Где-то играет музыка. Непроницаемое небо. Далекий фонарь качается на ветру. Вокруг меня ни дуновения. Все это останется таким же, когда меня не станет. Я делаю шаг к тропинке и боковым зрением вижу, что по тротуару прочь от дома вдовы кто-то быстро уходит. Первое побуждение — закричать, но потом я понимаю — идущий не остановится, а мне никого в моем нынешнем состоянии не догнать…
8.
…Мне снится кто-то, идущий навстречу по краю тускло освещенной улицы. В куртке с капюшоном. Из-под капюшона блеснула оправа очков. Встреченный предлагает что-то купить, но я не могу разобрать — что именно? Переспрашиваю. Вновь не разбираю, лишь бы меня оставили в покое, соглашаюсь, но названная цена кажется мне очень высокой. «Вы не прогадаете, — слышу я ровный, бесстрастный голос, — это стоит таких денег!» «Очень дорого, — возражаю я. — И потом что я буду с этим делать?» — «То же, что и все, — он сует руку в карман, что-то достает. — Смотрите!» — и раскрывает ладонь: на ней что-то лежит, что-то маленькое и тяжелое. «Дорого! — говорю я. — У меня совсем мало наличности, банкомат только в гостинице… Нет, извините!» — «Хорошо, сколько у вас?» Я достаю бумажник, вынимаю деньги. «Посмотрите еще! Этого мало!» Я выгребаю из бумажника всю наличность, открываю отделение для мелочи. «Ладно!» — он забирает все купюры, все монеты, маленькое и тяжелое оказывается на моей ладони. Я подношу ладонь к глазам. Что это? Что? Кажется — какая-то коробочка. Как она открывается? Что в ней?
Я просыпаюсь. У меня несколько сообщений. Нашему начальнику нужен отчет. Местное начальство уже на нас настучало: мы капризны и ленивы. Я проспал, хотя давно должен сидеть в городской администрации и вести прием. За стеной плещется вода и слышны глухие удары: ванна маловата, мои коллеги бьются коленями и локтями о ее стенки. Утро, а я уже так устал! Я поворачиваюсь лицом вниз. Мне хочется увидеть продолжение сна, узнать, за что я отдал всю свою наличность, но вместо этого мне снится большое дерево, в дереве дупло, я просовываю в дупло руку, нащупываю что-то мягкое, но за спиной слышно жужжание — я вынимаю руку, на ней дикий, горьковатый мед, а на меня налетают пчелы. Я отмахиваюсь, бегу, пчелы жалят меня в промежность. Я просыпаюсь. Надо подмыться, почистить зубы, позавтракать…
…Я только успеваю натянуть брюки, а в дверь деликатно стучатся. Так может стучаться только Извекович. Я открываю дверь — точно, это он: костюм, галстук, розовый платочек в кармашке пиджака, розовая рубашка, узкое лицо, улыбка. Возраст выдают зубы. Зубам Извековича, длинным, чуть желтоватым, тесно во рту. Они с Тамковской уже позавтракали: маковая росинка застряла между верхними резцами, крохотная веточка укропа нежно обхватывает левый нижний клык. Этот клык чуть белее других зубов.
— Я вас побеспокоил? — Извекович, пройдя в дверь, оглядывается, садится в кресло.
— Нет, что вы! Я буду, с вашего разрешения, одеваться. Я еще не завтракал. Что там?
— Могли бы класть побольше мака в булочки, а зеленый салат не заливать майонезом. Мне пришлось попросить без оного. Кофе средний. Сметана.
Взгляд Извековича приковывает пустая упаковка из-под прокладок. Он смотрит на нее, потом на меня, скашивает глаза в сторону закрытой двери в ванную. Прислушивается. Вновь смотрит на меня. Я беру упаковку, комкаю, кидаю в мусорное ведро. В ведре она распрямляется, из ведра вылезает. Я забиваю ее в ведро ногой. Моя нога застревает. Я сажусь на кровать, стаскиваю ведро с ноги, ставлю ведро под журнальный столик, ведро заваливается набок, упаковка вываливается на пол.
— Вы в номере курите? Не возражаете? — Извекович вытаскивает из кармана портсигар. Не иначе, как с самолично набитыми сигаретками. — Спасибо…
Я встаю, заправляю в брюки рубашку, застегиваю молнию. Мое лицо в зеркале кажется бледным, под глазами круги. Меня мучает жажда.
— Сок там есть? — спрашиваю я.
— Сок? Есть, конечно есть… Я тут подумал, что мы имеем дело с чем-то, лежащим в основе всего.
— Позвольте я отгадаю. Это…
— Это то, что начинается на «с» и на чем все держится.
— Так-так… Суп-салат-соус. Соус? Я угадал?
— Я имел в виду страх, Антон! Страх и вырастающие из него фобии… И то и другое
