Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
— Да, сказал. Я имел в виду, что могу помочь преодолеть эту ситуацию на психологическом уровне. Хотя мне и самому в ней надо разобраться. Она по-своему уникальна.
— Что тут уникального?
— Она уникальна по последствиям. Слух, будто ваш муж… э-э-э… восстал из мертвых, создает…
— Нам бы хотя бы машину, — она меня не слушает. — Родители Бориса не отвечают на мои звонки.
— У вас с ними натянутые отношения?
Ее глаза приобретают выражение. В них насмешка. Вдова выпячивает нижнюю губу.
— Мне не нужен психолог. Мне не нужна психологическая помощь. Я в это не верю.
— Не верите? В помощь?
— В психологию. Это ложь. Обман. Бессмысленность. Здесь просто живут плохие люди. Они такими были всегда. И такими умрут.
Снопик оказывается жестким, своевольным. Она смотрит на меня с чувством превосходства, так, словно обладает неким недоступным мне знанием. Так, будто видит меня насквозь, и вдруг, необъяснимым для меня образом, я начинаю ощущать себя ребенком, выслушивающим нотацию от родителя. Родитель — это Змей. Берн все слизал у Блаженного Августина, я всегда так думал. Вдова тянет из пачки сигарету, я щелкаю зажигалкой.
— Они одержимы, — она стряхивает пепел в блюдце со следами варенья. — Всем кажется, что их искушает дьявол. Стремится в них проникнуть. Поселиться. Говорят только о врагах, предателях, изменниках. Все подвержены этому бреду.
— Ну, если это заболевание, оно должно быть процессом. Иметь начало, развиваться.
— Не все, что имеет начало, будет развиваться, — она усмехается. — Вас зря сюда послали. Это не лечится. А мне не убежать. Ни денег, ни возможности. Да и некуда. Мы продали квартиру в Москве. Надо же быть такой дурой!
— А у Бориса кроме родителей еще остались родственники?
— Брат, семья брата. Они не общались.
— В бумагах, которые мне дали, Бориса характеризуют как оппозиционного активиста…
— Слушайте, вы же с ним были знакомы! Я помню вашу фамилию. Борис говорил.
— Ну, мы виделись на семинарах…
— Он — художник, художник-педагог. Хотел учить детей, заниматься делом. Ему за это отомстили. Это раньше Борис хотел перемен. Напевал: «Перемен! Перемен требуют наши сердца!» Ненавижу этот старый фальшивый фильм. Ненавижу! Он сказал: «Поедем в твой город, будем детей учить. Рисовать, лепить, давай двинем искусство в массы, и тогда, может быть, нормальные люди поймут…»
Я чувствую резкую боль. Она пронзает снизу, поднимается выше, заставляет поставить кружку на стол. Я будто бы оказываюсь на раскаленной сковороде. Лоб покрывается испариной, во рту пересыхает.
— Борис взял у Поворотника деньги, — вдова продолжает говорить. — Это было, но деньги должны были пойти на все тот же ремонт. А бюджетных было не дождаться… Вам не интересно?
— Интересно? Это не совсем то слово… Понимаете, мне важно… Уф! У вас нет просто воды?
Она забирает кружку, выплескивает ее содержимое в забитую посудой раковину, наполняет кружку водой из-под крана. Вода пахнет сероводородом.
Вдова смотрит на меня, ожидая вопросов. И я задаю тот, после которого она должна на меня натравить собаку или просто — выгнать.
— Скажите, а ваш муж, Борис, он, после того как умер, не появлялся?
— Появлялся, — просто и буднично отвечает она.
— Простите, но вы сказали — Борис мертв, мы говорили про массовый психоз, а теперь… К вам приходил мертвец? — сердце у меня почему-то колотится так, что его удары отдают в ушах.
На губах снопика играет легкая улыбка. Ее щеки розовеют.
— Я услышала, как собака скулит от радости. Так она радуется, если только мой папа выходит из дома. Но это был Борис.
— Вы его видели? Разговаривали?
— Не видела и не разговаривала. Собака перестала скулить, и я заснула.
— И это все?
— Я проснулась. От того, что Борис меня обнимал. Он ласкал меня. Было абсолютно темно, я его не видела, но его руки, его тело… Он лег сзади, обнял, откинул — вот так — волосы, поцеловал в ложбинку под затылком, провел рукой по бедрам, положил руку между ног, а потом… — она прикуривает новую сигарету от докуренной почти до фильтра старой, на ее щеках играет румянец.
— Так-так… А синяки? Вот, следы у вас на горле…
— У нас так уже случалось. Не один раз. Он, перед тем как кончить, сдавливал мне горло. Я просила его этого не делать.
— Вам это не нравилось? Становилось страшно?
— Вовсе нет! Нравилось. Следы остаются. Их видят родители. Мальчики. Они очень смышленые. Все подмечают. Увидели эти синяки — спросили: папа вернулся?
— Вернулся? Вы им сказали, что Борис куда-то уехал?
— Они думают, что умереть — это почти то же самое, что уехать. Они еще не понимают, что такое смерть…
— Простите — а ссадины на коленях? У вас жесткий матрас?
— У меня нежная кожа.
— Так, и сколько времени это продолжалось? Ваша близость?
— Не знаю, у нас всегда это было не быстро.
— И потом?
Она внимательно смотрит на меня. В ее глазах — тоска, печаль, горе.
— Он исчез. Ушел. Пропал.
— Понятно. А собака…
— Ничего вам не понятно. Борис жив! Вы думаете — у меня была галлюцинация? Эротическое сновидение, приведшее к оргазму? Я собрала его сперму. Она в баночке с притертой крышкой, лежит в холодильнике. Хотите посмотреть?
Она подходит к холодильнику. Дверца вся в магнитиках, в записках, посередине дверцы — фотография, снопик, мужчина с маленькой бородкой, двое мальчиков, один такой же брюнет, как и мужчина, другой — блондин, как стоящая у раскрытого холодильника женщина.
— Вот! Смотрите! — говорит она.
Я поднимаюсь с табуретки, делаю пару шагов. В холодильнике несколько пакетов молока, пакет с сосисками, баночки с йогуртом, пластиковые
