Выбор (СИ) - Дейс Джули

Новый крик, за которым следует звук разбитого стекла. Зажмуриваю глаза и крепче сжимаю подушку, закрыв уши ладонями. Но это не помогает. Я уже не та маленькая девочка, которая не услышит. На этот раз звучит только голос отца. Этот до ужаса и до боли знакомый тон. Я всегда знала, что за ним не последует ничего хорошего. Ещё один грохот, и вот я уже бегу вниз сломя голову, чтобы не оставлять неизвестного человека один на один с ним.

Две пары глаз обращаются ко мне. В одних царит ужас и страх, в других — чистейшая ярость и ничего более. Я узнаю в женщине себе. Именно так же выглядела я, когда вжималась в столешницу и боялась пошевелиться. Она не плачет, только смотрит на меня широко распахнутыми глазами, которые остекленели.

Уголки губ отца дёргаются в кривой усмешке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Он всё-таки выбросил тебя, как ненужную подстилку.

Тот оскал, что приобретает его улыбка, тоже знакома, но я смотрю только на женщину, которая тут же одёргивает рукава кофты. Слишком поздно. Я замечаю несколько синих отметин на её коже. Он нашёл мне замену. Теперь его унижения терпит кто-то другой. Смешно, что меня посетила мысль о том, что он оставил меня в покое. Вероятно, это на время, пока не сбежит моя замена.

— Уходите, — тихо говорю я, в упор смотря на неё, благодаря чему женщина замирает и даже её грудь перестаёт вздыматься и опускаться, как будто отсутствует дыхание.

Она не даёт никакой реакции, из-за чего приходится повторить ещё раз.

— Уходите, пожалуйста.

Эти слова только успевают слететь с губ, как горло сжимают пальцы отца. Тиски настолько сильные, что моментально начинаю задыхаться. Он смотрит на меня сверху-вниз, вскинув подбородок и скалясь, оголив зубы, конечно, зная, что я осталась той же, кто не способен дать отпор. И сейчас кажется, что он полностью прав. Я снова тот самый олень в свете фар.

— Слабачка, никогда не изменишься.

Гортанный рык, и в следующую секунду я отлетаю в сторону, вписываюсь затылком в дверной косяк. Ещё секунда, как чувствую тёплую жидкость, что сбегает по позвоночнику. Дотрагиваюсь до места, из-за которого увидела космос собственными глазами и рука дрожит, когда на пальцах остаётся кровь. Мне удалось уловить только резкий взвизг со стороны женщины, что закрыла рот двумя ладонями и ещё шире распахнула глаза. Она тоже смотрит на мою руку и видит то, что вижу я.

Опоминаюсь только тогда, когда пальцы отца хватают ткань толстовки и тащат за собой. Он не знает жалости и делает вид, что не видит ничего, потому что я успеваю удариться бедром об угол комода, наверняка содрав кожу, а следом запнуться о банкетку, из-за чего колено начинает гореть от боли, как и бедро. Дверь распахивается и следом из неё чуть ли не кубарем вылетаю я, на этот раз на мне нет даже обуви. Только носки, джинсы и толстовка. Холод не ждёт, он начинает действовать сразу, как и снег, который легко делает ткань носков мокрой. И вот оно, моё начало декабря, разодетой на улице и без средства связи, потому что телефон остался на кровати в комнате. Он последний, о чём я думала, сбегая по лестнице вниз.

Дёргаю дверную ручку, но на этот раз она не поддаётся. Он закрыл замок. Начинаю колотить по двери, заочно понимая, что никто не пустит. До ушей доносится новый женский возглас, и я бегу по снегу на задний двор. В отчаянии пытаюсь открыть или лучше сказать, выломать калитку на деревянном заборе, но и тут ничего не выходит. Ещё один самый глупый шаг, на который иду: чудом взбираюсь по ограждению, получая сотню заноз под кожу, но ужас отключает все чувства, даже физическую боль. Она придёт позже. Тяжело удержаться, и я падаю в снег, предварительно зацепив толстовку и разорвав боковую сторону, что позволяет морозу проникать под одежду ещё проще. С моей стороны умней бежать и не оглядываться, но я настолько напугана, что забываю про себя и помню только о том, что в доме ещё один человек наедине с моим отцом, от которого не стоит ждать заботы и тепла.

Дверь на заднем дворе заперта, как бы я не дергала и не пинала, она не открывается, из-за чего бегу к окну, но оно тоже закрыто. Остаётся только один вариант. Набираю воздух в лёгкие и бью локтем по стеклу, рукавом толстовки смахивая осколки с подоконника, а следом открывая задвижку. Даже если наткнулась на осколки ногами, продолжаю бежать в сторону кухни, откуда доносится рычание и хриплый мужской голос.

Картина прежняя, но теперь женщина в другой стороне. Она держит ладонь на щеке, и мне сразу становится понятно, что произошло. Из её глаз стекают слёзы, а значит, она не знает, что это делает всё только хуже. Он ненавидит женские слёзы, они лишь усугубляют его ярость, подливая масла в огонь.

Её голос дрожит и еле слышится, когда она торопливо говорит:

— Ничего не было, он только одолжил соль…

Если бы могла, то рассмеялась бы, потому что это похоже на какой-то бред и самый настоящий цирк, где мужчина раздувает из мелочи самый что ни на есть Армагеддон. И мой папа, к сожалению, именно такой. Он поехал на контроле и свихнулся из-за ревности. Эти две черты не знают никаких пределов. Стоит дать мельчайший повод, и это превратится в то, что есть сейчас.

Блестящие от ярости глаза, обращаются ко мне.

— Тебе смешно? — сипит он, пронзая меня взглядом, и только когда получаю этот вопрос в лоб, понимаю, что действительно смеюсь. Мой смех напоминает смесь кашля и непонятных всхлипов.

И тогда он вновь оказывается рядом, пригвоздив меня к стене, что в ушах звенит, а новая острая боль пронзает затылок, наверняка оставляя следы крови на стене.

— Эйден был прав, — сквозь приступ не иначе, как истерического веселья, говорю я. — Ты жалок. Мама бросила тебя. Ушла к другому. Бабушка с дедушкой не хотели видеть тебя даже тогда, когда умирали. Ты противен всем, даже мне. Я бы плюнула тебе в лицо, если бы могла насобирать немного слюны.

Пальцы, что сжимают шею, усиливают напор и он снова делает рывок, ударив меня затылком по стене. Боль становится тупой и меркнет. На моих губах улыбка, которая пугает даже меня. Я тоже могла поехать, догнав его по степени безумия. Если хочу быть убитой, то сейчас это отлично получается.

Уже открываю рот, чтобы добавить, ведь желчь так и норовит выйти наружу, но по двери начинают стучать. Этот стук медленно и верно набирает обороты, становится похожим на то, что дверь скоро сойдёт с петель. Я лишь надеюсь на полицию, которую из-за шума вызвал кто-то из соседей. Глаза отца продолжают смотреть на меня. Он будто ничего не слышит, а пытается уложить в собственной голове мои слова, понять, не ослышался ли. От его взгляда ускользает абсолютно всё, как и от меня, потому что из-за нехватки кислорода, перед глазами начинает темнеть.

— Убьешь своего внука, — это всё, что успеваю выдавить перед тем, как его ладонь исчезнет с моего горла, а тело вписывается в столешницу напротив.

Ноги не удерживают меня в вертикальном положении, тут же скатывают по стене, рисуя дорожку кровью на стене, которая продолжает сочиться. Теперь единственное место, где ощущаю пульс — затылок. Перед глазами отец, но следом всё меняется. Я вижу лицо Эйдена, который смотрит на меня с жалостью. Его ладони ложатся на талию, но я сбрасываю их, отползая в сторону.

— Это же я, Эмма, — говорит он, словно я потеряла рассудок и ничего не понимаю.

Отрицательно кручу головой и сдвигаюсь ещё дальше, желая на ощущать аромат его тела и близость.

— Не трогай.

К нему присоединяется Алестер. Теперь две пары глаз смотрят на меня с обеспокоенностью.

— Поехали домой, — предлагает Алестер, и раньше я бы сразу кинулась к нему, найдя утешение и защиту. Но не сейчас.

Он как будто знает, что я хочу сказать, поэтому говорит раньше.

— Это не твой дом. Ты обещала себе и мне, что больше никогда не вернёшься сюда. Мы сожгли мосты, ты помнишь?

— Не разговаривай со мной, как с жалкой.

Они переглядываются и хмурятся, вновь возвращая внимание ко мне.