Мария Правда - Площадь отсчета
— Господа, господа, я сам справлюсь, — бормотал он. Ему стало жарко — тяжелая шинель стесняла движения, и он ее сбросил. Он поднял руку с пистолетом — всадников было двое, и их силуэты расплывались в глазах. — Который? Который Великий князь? — страшным шепотом спросил Вильгельм.
— В черном султане, — ответил голос Каховского.
Да, вот он, его хорошо было видно — широкое румяное лицо, рыжие полубаки, густое золотое шитье на мундире. И он смотрел прямо на Вильгельма.
— Господи, — думал Мишель, — да откуда я его знаю, где же я его видел? Точно — видел. У него перед глазами сейчас стоял сад в Царском Селе — лето, стайку лицейских в серых мундирах ведут парами на прогулку у него под окнами, последним идет долговязый, один, машет руками, голова задрана. Это он, несуразный, со смешной немецкой фамилией, как же его звали, этого лицейского? Господи, да как же его звали? И он целится в него. Мишель видел сверху, с седла, наведенный на него пистолет. Долговязый щурится, кривит рот, сзади двое — один в мундире, другой в статской шинели. Дуло пистолета. За что? Это длилось долго–долго, ему показалось, что он услышал звук взведенного затвора. У него пересохло в горле. Он замолчал.
— Ваше Высочество! — встревоженный шепот Левашова. Щелчок — осечка.
— У вас на полке нет пороха, — голос Каховского.
Вильгельм, как во сне, протянул ему пистолет. Мишель, тоже как во сне, стоял и смотрел, как они насыпают порох, как долговязый опять берет в руки пистолет, водит им в разные стороны. «Я не уеду, не уеду», — думал Мишель, до боли в руке сжав повод.
— Да что он тебе сделал?! — услышал Вильгельм. Рядом с ним стоял пунцовый от возмущения белобрысый молоденький солдат. Это был Серега Филимонов, который тянулся к его запястью. В этот момент Вильгельм снова спустил курок. Вспыхнул порох на полке. Выстрела не было.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, ЧАС ПОПОЛУДНИ
Петровская площадь, стесненная с одной стороны строительным мусором и забором Исаакиевской церкви, а с другой — ограниченная рекою, не представляла собою особенно сложной тактической задачи. Николай на всякий случай подозвал к себе принца Евгения, как опытного полководца, посоветоваться, но кузен только кивал и улыбался. Адъютант Володька Адлерберг раздобыл где–то грифель, подставил широкую спину (все трое были верхами) — и Николай, сняв перчатку, стал чертить схему на обратной стороне собственного манифеста. Грифель рвал бумагу на сукне мундира, но все было понятно и без схемы.
— Смотрите, кузен, вот идет Семеновский полк, вокруг Исаакия, и занимает мост. Павловцы — малый баталион — идут по Почтовой улице, мимо казарм, на мост у Крюкова канала и в Галерную. Что вы скажете?
— Скажу, что для нашей фантазии в данных условиях имеется весьма малый простор, любезный Ника, — иронически морща губы, отметил принц Евгений. — Именно так мы и поступим… Кроме того… Я бы посоветовал послать за артиллериею, — принц поднял левую бровь и уже без улыбки смотрел в глаза Николаю, — Ultima ratio regum — последний довод королей… Ваше величество!
— Во всяком случае, им будет полезно увидеть пушки, — согласился Николай. Он спрятал схему в карман. Рассуждать было некогда. Он перебирал в памяти все городские и загородные воинские части, пытаясь не упустить ни одной. Помнить точно, кто присягнул, а кто нет. Загородные полки поднять и привести на заставы — раз. Мосты занять — два. Ко дворцу уже посланы два саперных полка, гвардейский и учебный — все–таки самому проверить, все ли в порядке — три. И послать Левашова, что ли — посмотреть, как там с Измайловским? Конечно, было бы обидно, если бы и мои измайловцы возмутились, но их надо обязательно двинуть, вывести из казарм, за меня, против меня — неважно, главное, чтобы не сидели они там где–то в тылу, как заноза в заднице.
Володька Адлерберг, друг детства, темноволосый, полноватый, веселый, смотрел на него, ожидая приказаний, и его знакомое некрасивое лицо сейчас действовало успокаивающе.
— Слышишь, Федорыч, — тихо сказал Николай, — скачи в Зимний и вели потихоньку шталмейстеру готовить загородные экипажи.
— Куда? — одними губами спросил Адлерберг.
— Думаю, что в Царское Село… с полком кавалергардов… А то у нас с тобой женщины и дети на театре военных действий присутствуют… И матушку свою посади в карету к императрице… Приготовь все и жди моей команды.
Адлерберг прижал руку к груди.
— Исполняй!
Золотой человек Володька. Но таких у него двое–трое — на кого положиться можно. А тех, на кого нельзя — вся империя.
Свита повернула назад, ко дворцу, неспешно переговариваясь. Вдоль бульвара равномерно чернел народ. Все эти люди, совершенно не опасаясь постоянного наплыва войск со всех сторон, стояли густо — кто–то приветствовал царя радостными криками, кто–то просто бессмысленно стоял и глазел. Такая разношерстная, в темной зимней одежде, неприглядная питерская толпа. Женщин было видно мало, но все же скверно, если что. А впереди, прямо по бульвару, на уровне арки Генерального штаба, что–то происходило. Навстречу Николаю и его роте преображенцев в беспорядке, толпой, валили, судя по знаменам, лейб–гренадеры, человек около тысячи на первый взгляд. Николай поискал глазами офицеров. Нет офицеров. «Выстроить и отправить на Гороховую», — решил он и выехал им навстречу.
— Стой!
Первые ряды гренадер остановились, но на них напирали задние, толпа расступилась, сомкнулась и задвигалась вокруг его коня. Вид у них был потерянный — они явно не знали, как правильнее поступить.
— Мы за Константина! — вдруг выкрикнул краснощекий мальчишка–флейтщик и солдаты встрепенулись. — Ур–ра, Константин, ура, Константин!
Николай сидел на коне в густой толпе мятежников, совершенно один, и это было настолько странно, что он не испытывал страха. Беспокоило только, как бы преображенцы не начали стрелять без приказа.
— Когда так, — то вот вам дорога, — командным голосом сказал Николай и махнул рукой назад, в сторону Сенатской. Похоже, они были благодарны ему за подсказку. Гренадеры, сбившись вместе, в стадном порыве закачали знаменами, штандартами, с новой силой закричали «Ура!» и двинули дальше между молча посторонившимися преображенцами. Толпа на бульваре приветствовала их так же рассеянно, как несколько минут назад приветствовала Николая. Шагах в десяти от царя у гренадер нашелся барабанщик, и они валили дальше уже быстрее, с музыкой… Пошел мелкий снег. Свита стояла и слушала, как задорно и дурашливо уходил барабан.
— Абсурд, Ваше величество, — проснулся генерал Бенкендорф.
— Ты находишь? — пожал плечами Николай. Сейчас он был в таком состоянии, что, если бы с неба вдруг посыпались ангелы, он бы просто поинтересовался, какого они полка.
КОНДРАТИЙ ФЕДОРОВИЧ РЫЛЕЕВ, 2 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Кондратий Федорович не мог сосредоточиться — на Сенатской его просто замучили вопросами. Вопросов было два: «что делать?» и «где Трубецкой?» Посылали к нему Вильгельма — сказали: нет дома. Но может быть, он никого не велел принимать, кроме самых близких, доверенных людей, а Вильгельм подал свою карточку? Наверняка Сергея Петровича удержало что–то важное, а он не смог упредить, передать. Или его схватили? Но неужели об этом не знают дома? Рылеев шел к дому Лаваля быстрым шагом, почти бегом. Площадь уже оцепили — он пробивался через ряды подходивших солдат, потом с криком расталкивал жандармов. Тем, видимо, в суматохе не дали точных указаний, кого задерживать, и они пропускали чисто одетых господ. Он шел задать тот же вопрос, на который не мог ответить сам: «Солдаты пришли, стоят, мерзнут, что теперь делать?» На площади он уже сам боялся с ними разговаривать, только просил принести людям чего–нибудь поесть. Какой–то унтер, московец, взял у него денег, долго ходил, лавки вокруг позакрывались, и в конце концов принес лишь несколько ковриг хлеба и штоф водки. Все это разошлось в одну минуту. Где взять еще? Кондратия Федоровича знобило, большая енотовая шуба больно, как мешок, оттягивала плечи и не грела. Он задыхался от ходьбы. На Галерной улице никого. У дома Лаваля ни одного экипажа. Он тяжело дыша, на ватных ногах, вошел в огромную переднюю.
— Князя нет.
— Княгиня? Могу я видеть княгиню?
Пудреный лакей смотрел на него презрительно — притащился пешком, один — посетитель был неважный.
— Как прикажете доложить?
Господи, тут свет кончается, жизнь кончается… и не войдешь без доклада!
Кондратий Федорович пошарил в кармане — карточки при себе не было, он оторвал уголок от речи, в которой сегодня он должен был требовать отречения государя, и нацарапал негнущимися с мороза пальцами: «Кондратий Рылеев — срочно!»
Лакей иронически посмотрел на свой поднос, на который посетитель положил жалкий клочок бумаги, и величественно удалился. Кондратий Федорович рухнул в кресла. Ох, как же он устал! Все тело ныло, виски ломило нещадно, должно быть, и жар начинался.
