Мария Правда - Площадь отсчета
— Моряки! Гвардейцы! — кричал маленький толстый полковник. — Вы уже присягали законному императору. Он жив — а клятва на всю жизнь дается. И я с вами присягал. Так вот, я скорее застрелюсь, нежели присягну кому другому!
— Ура! — грянул полк.
— Так не будем же присягать узурпатору, — подхватил Николай Бестужев, — идемте на площадь и защитим законную власть!
Успех был полный. Оставив полковника, пославшего за знаменами, Николай Александрович побежал в казармы. У дверей теснилась густая толпа моряков, которые ждали, когда же их наконец куда–нибудь поведут. Бестужев еще не знал, что он скажет, когда вдруг издалека раздалась отрывочная ружейная пальба. Это решило исход дела.
— Ребята! — воскликнул Николай Александрович, — наших бьют! Айда на площадь, подсобим нашим братьям, защитим отечество!
Гвардейский экипаж отправился на Петровскую в полном составе, не считая нескольких обер–офицеров. Шипов, разумеется, исчез совершенно бесследно.
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, ЧАС ПОПОЛУДНИ
Вильгельм так остро хотел быть нужным, что всем мешал. Он то выбегал перед строем и повторял команды, путая солдат, то вытаскивал из кармана пистолет и близоруко подносил его к глазам — уже успел где–то потерять очки, то пускался в какие–то долгие расспросы, то обижался. Поэтому когда Пущин послал его за Трубецким и он убежал, все вздохнули с облегчением. Ходил он долго, пока зигзагами, описывая толпу, не добрался до дому графа Лаваля, где жил Трубецкой… Он долго ждал в приемной, потом лакей сказал ему, что князь в отсутствии, а княгиня не принимают, и точно так же долго шел обратно. Сейчас он уже был в полнейшем чаду и мучительно, как и все стоявшие под памятником, ждал, когда же уже начнется то, ради чего все делалось. Вильгельм не мог спокойно стоять на месте, как все, ему хотелось воевать, кричать, погибать! Рылеев, к которому он все время обращался за указаниями, появлялся и исчезал. Кондратий Федорович ездил на извозчике в какие–то казармы, возвращался один, опять уезжал. Вильгельм сначала просился ехать с ним, потом не поехал: вдруг здесь что–то произойдет, а его опять не будет? Солнце ушло, заметно холодало, становилось скользко. Замерзшие солдаты кричали уже не так громко и весело, как час назад. Трубецкой почему–то не являлся, и командовать по–прежнему было некому.
— Командуй ты, Жанно, — горячо уговаривал Пущина Кюхельбекер. Иван Иванович смотрел на него с досадой — все–таки Кондратий совершенно не разбирается в людях: как можно было принять в Общество милого, но совершенно сумасбродного Кюхлю?
— Да как же я могу командовать, — разводил руками Пущин, — был бы я по–прежнему в артиллерийской форме — командовал бы. А так, в статском, какой из меня толк?
— Командуй, Жанно, — горячо шептал Вильгельм, наклонясь к его уху, — добудь себе какой–нибудь мундир, переоденься и командуй нами!
Он отбежал ближе к солдатам, ему хотелось, чтоб снова кричали.
— Долой Николая! — кричал он, размахивая руками, как мельница — долой старую картофельницу Марию Федоровну! Ура!
Предложенные им лозунги были длинны и непонятны, и их не подхватили. Тем временем шагах в десяти от него началась драка — какой–то молодой офицер подошел к солдатам и стал уговаривать их разойтись добром. Вдруг Оболенский, как бешеный, бросился на офицерика, сшиб его с ног. Когда на крик подбежали Саша Бестужев с Одоевским, Евгений уже сидел верхом на поручике Ростовцеве и душил его не на шутку — тщедушный поручик хрипел из последних сил. Их с трудом растащили. Оболенский был вне себя.
— Я еще тогда должен был тебя задушить, — кричал он, — мне помешали! Иуда! Если бы не твой подлый донос, мы бы уже взяли Сенат!
— Г-господа, — заикаясь, задыхаясь выкрикивал Ростовцев, — разойдитесь миром, вы п–п–погубите нас и себя. Вы… п–п–погубите Россию!
Вильгельму было жалко маленького заику. «Кто он такой? — спрашивал он, суетливо бегая вокруг дерущихся, — за что вы его, князь? Да отпустите же его, в самом деле!»
— Он знает, за что, — мрачно сказал Евгений, — уберите его к черту, чтобы я его не убил. С глаз моих… скотина! — Яков Ростовцев, которого выпустили Бестужев и Одоевский, поднявшие его под руки, быстро засеменил прочь. Мундир на нем был порван, панталоны испачканы. Евгений рванулся вслед за ним, ему хотелось ударить его, пнуть, но высокий, здоровый Иван Пущин крепко держал его за плечо. — Ладно, господа, я спокоен, — сказал Евгений, переведя дух, и Пущин, покачав головой, отпустил его.
Оболенскому было нехорошо. Солдат становилось все больше, только что подошел Морской экипаж, который привел Николай Бестужев. Трубецкого так и не было, но кто–то же должен командовать! Евгений никак не мог отделаться от ощущения, которое он испытал, когда его штык так легко, без сопротивления, вошел в ногу Милорадовича. Он действительно хотел отогнать лошадь — и все. Случившееся было ужасно. Он не мог смотреть на Каховского, ему было противно. Да еще холодает, черт!
И тут в строю зашумели! Вот он, сам едет! Рыжий едет! Все вытянули головы — к каре приближалась стайка конных, один из них впереди с большим черным плюмажем на шляпе был Великий князь Михаил Павлович.
…Мишель был в ударе с самого утра. Он разобрался с артиллеристами, разобрался с Московским полком. Теперь он знал, и знал доподлинно, что в обращении с простым солдатом равных ему нет. Он всегда считал, что как командир он гораздо способнее Николая: солдаты чувствовали в нем доброту, верили ему, как отцу, и пойдут за ним в огонь и в воду. Ну и что, что Ника провел все детство над схемами баталий и фортификаций? Для полевого командира важнее грубоватая мягкость в голосе, этого не было у Ники — по природе сдержан и холоден. Поэтому сейчас, когда им донесли, что к инсургентам присоединился Морской экипаж, он уговорил брата отправить на переговоры именно его. Минута была самая решительная. Главное, правильно выдержать тон переговоров. Беседа отца с детьми. Именно так. Тогда они не посмеют его тронуть. С этими мыслями Мишель, как ему казалось, особенно начальственно, добродушно насупившись, подъехал к памятнику. Он наметил для себя моряков и остановился напротив их только что сформированного ряда. Раз они появились на площади недавно, сомнений у них должно быть больше. Тем не менее, когда Мишель увидел сблизи такое множество восставших солдат, ему стало не по себе. Брат говорил ему о полутора тысячах штыков — тут было добрых две с половиной. Великий князь остановил коня, — за ним был генерал Левашов и еще подалее человек пять свиты. Начиналось хорошо.
— Здравия желаем, Ваше императорское высочество! — встретили его моряки. Остальные, особенно московцы, стояли с наглыми лицами — недаром вокруг них все утро вертелись эти личности во фраках. Они и сейчас перебегали из ряда в ряд, мутили толпу.
— Что с вами делается и что вы это задумали? — спокойно спросил Мишель. Сейчас он был абсолютно уверен в успехе переговоров. Он видел, с каким почтением смотрят на него из рядов. Нашлись и охотники отвечать.
— Да эт… Ваш высочество! Без государя нам жить не полагается! То Александр Палыч захворал — нам не сказали… А то присягу принесли — сказали Константин Палыч присяги не хочет. А нам–то что делать?
Михаил Павлович взялся объяснять. Речь, которую он начал составлять еще с утра, к этой минуте стала ярче, длиннее и обросла простонародными словами. Он наслаждался звуком собственного голоса. Моряки слушали прекрасно.
В этот момент Вильгельма, который стоял сейчас в узком коридоре между строем московцев и моряков и, близоруко щурясь, смотрел на Михаила Павловича, тронули за плечо.
— А ну–ка, Вилли, — тихо по–французски сказал Пущин, — ссади Мишеля!
Вильгельм дернулся всем телом. Он совершенно не ожидал подобного предложения. Однако он не ослышался: «Voulez vous faire descendre Michel», — сказал Жанно, показывая глазами в сторону Великого князя. Надо было исполнять свой долг, недаром он с восьми утра таскал в кармане тяжеленный пистолет. А Мишель… он мешает! Господи, да заряжено ли? Вильгельм страшно боялся опростоволоситься. Кто–то помогал ему — то ли Жанно, то ли Саша Одоевский. Каховский подошел, давал советы. Вильгельма вытолкнули вперед, кто–то поддерживал его под локоть.
— Господа, господа, я сам справлюсь, — бормотал он. Ему стало жарко — тяжелая шинель стесняла движения, и он ее сбросил. Он поднял руку с пистолетом — всадников было двое, и их силуэты расплывались в глазах. — Который? Который Великий князь? — страшным шепотом спросил Вильгельм.
— В черном султане, — ответил голос Каховского.
Да, вот он, его хорошо было видно — широкое румяное лицо, рыжие полубаки, густое золотое шитье на мундире. И он смотрел прямо на Вильгельма.
