Мария Правда - Площадь отсчета
Господи, тут свет кончается, жизнь кончается… и не войдешь без доклада!
Кондратий Федорович пошарил в кармане — карточки при себе не было, он оторвал уголок от речи, в которой сегодня он должен был требовать отречения государя, и нацарапал негнущимися с мороза пальцами: «Кондратий Рылеев — срочно!»
Лакей иронически посмотрел на свой поднос, на который посетитель положил жалкий клочок бумаги, и величественно удалился. Кондратий Федорович рухнул в кресла. Ох, как же он устал! Все тело ныло, виски ломило нещадно, должно быть, и жар начинался.
— Чем могу служить?
Перед ним стояла княгиня Трубецкая, полноватая, бледная, в простом шелковом платье. Рылеев вскочил, растерялся — они видались всего два раза, да он и вообще всегда чувствовал себя скованно при дамах из высшего общества.
— Прошу извинить меня, любезнейшая… любезнейшая княгиня Екатерина Ивановна…
Екатерина Ивановна молча ждала, когда он что–то скажет, не помогая ему. Рылеев понимал, что надо бы обратиться к ней по–французски, но стеснялся своего дурного выговора.
— Я близкий друг вашего мужа… имел счастие бывать у вас летом… мне необходимо видеть Сергея Петровича… срочно! — он, не осознавая этого, театрально прижал обе руки к груди — от этого жизнь зависит!
Бледные губы княгини дрогнули. Рылеев понял, что она только что плакала.
— Я не, я не… — Екатерина Ивановна продолжала по–французски, — я не имею представления о том, где сейчас Сергей Петрович, — он ушел рано утром — я полагаю, к вам, — сердито уточнила она, — и не появлялся более. В городе, сказывают, беспорядки. Я посылала узнавать, где он, — в ее голосе уже звенели слезы, — но никто ничего не знает… Ничего!
Кондратий Федорович уже не сомневался, что она говорит правду.
— Екатерина Ивановна… княгиня… ежели он вернется, соблаговолите сообщить ему… что я жду его… мы ждем его… там, где уговаривались…
Рылеев скороговоркой простился, повернулся и вышел. Ему было невыносимо стыдно перед этой женщиной, перед Наташей, перед собой. Выход на площадь с Галерной улицы был уже перекрыт войсками, он пошел вспять, вышел на Английскую набережную, споткнулся на обледеневших булыжниках, чуть не упал. Что было делать? Он медленно шел вдоль замерзшей Невы, никуда не торопясь, бездумно, бесцельно. Огромное скопление войск было на Дворцовой. Зимний смутно желтел сквозь неплотную пелену начавшегося снега — кругом сплошные штыки. И всюду, по всем улицам барабаны, трубы, знамена. Он вдруг очнулся. Кто разрешал ему гулять? А если Трубецкой уже пришел, уже командует? Тогда подумают, что он дезертир.
Однако попасть к зданию Сената уже было совсем не просто. Войска, которыми за час его отсутствия успел обрасти памятник Петру, теснились на маленьком пятачке у забора, выплескиваясь вперед на площадь черной неправильной колонной. Напротив стояли кирасиры — их белые колеты были отчетливо видны в начинающихся сумерках. Зрителей тоже стало больше, они стояли вдоль всей набережной, глазели. О господи, чего ж они ждут? Кондратий Федорович продирался к своим, шуба мешала, какой–то мастеровой в толпе больно толкнул его в бок.
— Осторожнее, — раздраженно выкрикнул Рылеев.
— Сам осторожнее, — огрызнулся тот, — поди–тка, важный какой нашелся… хрен в шубе!
Своих он нашел с трудом — солдат стало больше, на их фоне кучка его друзей растаяла. Ну вот они — все или почти все — Евгений, Вильгельм, братья Бестужевы, трое… Нет Трубецкого! Не приходил? Они смотрели на него молча, как ему показалось, с укором.
— А где Якубович?
В отличие от Трубецкого, который как сквозь землю провалился, Якубовича видели сегодня в восемнадцати местах сразу. Сначала он бегал по Гороховой вместе с Московским полком, потом пристал к гренадерам, потом видели, как он чуть ли не обнимался с Николаем Павловичем на набережной, потом вернулся, размахивая саблей, с нацепленным на ней белым платком, в виде парламентера. Он призвал солдат «держаться твердо, потому что их крепко боятся».
— А солдаты? — устало спросил Рылеев.
— А солдаты послали его по матушке. Да и мы тоже, — улыбнулся Николай Бестужев, — ты на этого героя посмотри, Кондратий. Каков Аника–воин!
Перед строем расхаживал Вильгельм Кюхельбекер без очков, без шинели. Пистолет, который так ни разу и не выстрелил, был ухарски заткнут за пояс, а в руке у него был здоровенный палаш. Откуда взялось у Вильгельма холодное оружие, никто не знал — предположительно кто–то из солдат отнял у жандарма.
— Я слежу за тем, чтобы распоясавшаяся чернь не увлекла за собою солдат, — бросился к нему Вильгельм, — ко мне уже подходил какой–то пьяный и предлагал присоединиться к нам. Он сказывал, у них есть оружие!
— У кого у них? — спросил Рылеев.
— У народа! У пьяной черни!
Кондратий Федорович осмотрелся. Темнело, но некому на площади нынче было зажигать фонари. Толпа около памятника была зажата солдатами с одной стороны и кольцом жандармов с другой, и стояла неподвижно. Многие точно были пьяны. Он опять посмотрел на Вильгельма. Вильгельм тоже выглядел пьяным. Сейчас он стоял, обняв за плечи невысокого молодого человека, который показался Кондратию Федоровичу знакомым.
— Вот брат нашего любимого друга и поэта — юный Лев Пушкин. Он будет с нами, господа!
Юный Лев, да это же Левушка, Рылеев видел его не раз — тот дружил с Сашей Бестужевым и недавно приносил им стихи своего брата для альманаха. Смешной белокурый мальчик. Что он здесь делает? И тут Вильгельм сунул ему палаш. — Будь нашим солдатом, Левушка, — кричал он, подзывая к себе Одоевского, — Сашка! Князь! Вот, смотри, prenons ce jeune soldat! Вот вам молодой солдат!
Из колонны Морского экипажа внезапно раздалась пальба — это случалось теперь все чаще — и Вильгельм убежал туда с криком: «Не стреляйте, не стреляйте, солдаты! Поберегите пули для узурпаторов! Долой самовластье! Ура!»
Никто не ответил на его ура.
Лев Пушкин посмотрел на палаш, на Рылеева и смущенно улыбнулся. Улыбкой — крупными белыми зубами — он очень напоминал старшего брата. — Я случайно здесь оказался, Кондратий Федорович, поверьте, — сказал он, — и я совершенно не умею… не знаю, как мне…
— Дайте это сюда, Лев Сергеич, — тихо сказал Рылеев, — и уходите, пока не поздно.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 2 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Во дворе дворца стояли две роты саперов. Гренадеры, встреченные Николаем на набережной, сначала бросились туда же, во двор. Комендант Зимнего, думая, что это правительственные войска, уже открывал им ворота, когда штабс–капитан Панов, который вел их, увидел саперов и с криком: «Не наши!» — скомандовал назад. Гренадеры ушли к Сенату, не взяв дворец. Брать его, в сущности, никто не собирался — не знали просто, куда им идти, пока сам Николай Павлович любезно не указал направление. Начинало темнеть, промозглая сырость сменилась сухим морозцем, стало скользко. Навстречу Николаю из дворца выбежал Николай Михайлович Карамзин, по–придворному, в чулках и туфлях, в наброшенной на плечи медвежьей шубе. Старик, тяжело дыша, подбежал к царю, схатился за стремя, долго не мог говорить. Николай понял, что его, изнемогая от страха, послали мать и жена. «Бедные, они совершенно не знают, что происходит», — подумал Николай, но идти успокаивать женщин времени не было.
— Николай Михайлович, хоть шляпу наденьте, не бегайте по морозу, — сказал он.
— Что же это делается, Ваше величество? — тихо спросил Карамзин, робко глядя на него снизу вверх.
— Что? Я не знаю, Николай Михайлович, вы более моего разбираетесь в российской истории. Солдат кто–то обманул, но Бог на нашей стороне. Скажите моим, что все хорошо, что я скоро вернусь.
— Но… я слышу, они стреляют!
— Да, стреляют, но мы всячески стараемся избежать кровопролития, будьте покойны.
Николай кривил душой. У него не было опыта ведения войны, но одно он видел хорошо: войск с обеих сторон уже было слишком много. Ружья — в большом количестве — были заряжены. А если ружей много, и они заряжены, они будут стрелять. То же самое — в нескольких минутах езды от него — понимал и Евгений Оболенский, который сейчас уже фактически командовал мятежом. Он служил адъютантом, был в чине подпоручика и никогда не руководил таким количеством людей, но ему точно так же, как и Николаю, становилось ясно, что сражения не избежать. Сейчас он пытался следить за тем, чтобы его солдаты хотя бы сохраняли боевой строй и какое–то подобие дисциплины, но они замерзли, были злы, голодны и все чаще стреляли без команды.
Николай, вернувшись на площадь, сразу увидел, даже в начинающихся сумерках, насколько больше стало мятежников. Московский полк стоял сейчас в центре, с его правого фланга угрожающе темнела толпа гренадер, слева виднелись светло–серые мундиры моряков. И из этой плотной людской массы вылетал сухой беспорядочный треск и одиночные вспышки выстрелов. Мишель, который со времени своего неудачного посольства притих и съежился в седле, назвал брату имена офицеров, которых он узнал среди мятежников. Он видел среди них Оболенского, который особенно громко распоряжался. Оболенский был старшим адъютантом генерала Бистрома. Неужели и Карл Иванович с ними? Они с Мишелем командовали дивизиями в его корпусе. Карл Иванович? Все попытки узнать, где он, были бесполезны. Пока Николай видел, что из всех гвардии генералов, которые утром собирались во дворце, один только Бистром не был на коне и не помогал ему. Николаю все–таки было отрадно, что самый старший чин среди заговорщиков, полковник Трубецкой, на площади отсутствовал, однако, если у них есть в запасе такой солидный генерал, положение куда серьезнее. Еще Мишель узнал молодого князя Одоевского, который вчера только дежурил в карауле Зимнего. Это было даже смешно! Заговорщикам не было никакой нужды ополчаться на дворец — они могли еще ночью, имея своего человека в страже, войти внутрь и перерезать сонных. Николай в сотый раз искал логику в поведении мятежников — и не находил ее. Его это раздражало — он не мог строить свою стратегию, не понимая мотивов поведения противника. Что касается солдат, то они палили все чаще и чаще — пока что в воздух, особенно московцы, которые стояли на холоду дольше всех. К ним ездил генерал Воинов, но вернулся с тем же результатом, что и Мишель: немец–лицеист, чьего имени Мишель так и не вспомнил, тоже стрелял в него, но пистолет его снова дал осечку.
