Мария Правда - Площадь отсчета
Николай не представлял, чем это может кончиться. Вокруг мятежников стоит большая толпа разномастного народу, сказывают, много пьяных. С наступлением темноты эти люди начнут безобразничать. Сие неизбежно. На исаакиевской стройке — неограниченное количество камней и поленьев. Все это пойдет в ход. Переговоров они не хотят — стреляют в парламентеров. Нападать сами не решаются. Как их вынудить разойтись? Видимо, все эти мысли беспокоили не только Николая, потому что принц Евгений, который был на полкорпуса лошади позади него, рядом с Бенкендорфом, тут же ответил на этот вопрос.
— А не попробовать ли кавалериею, Ваше величество?
— Наверное, попробуем, — задумчиво согласился Николай и шагом поехал осматривать поле боя. Он испытывал сейчас живейшее беспокойство. Короткий декабрьский день истаивал на глазах. Уже сейчас, в третьем часу, сгущалась враждебная синева сумерек. Еще немного, а далее… тьма и скрежет зубовный. Пока что всего только разбито столько–то витрин на Невском, да побито столько–то чиновников, да ограблено столько–то лавок, доносил полицмейстер Шульгин. А что они сделают потом, добрые жители Северной Пальмиры, почуявшие пьянящий воздух свободы? Это будет пострашнее пуль.
Как и в прошлый раз, появление царя на площади вызвало вспышку активности мятежников. Стали кричать громче, неразборчиво — в основном мат, улюлюканье. По нему дали несколько залпов, со стороны забора полетели камни, снежки. Кто–то в свите негромко выругался по–немецки — кажется, с принца Евгения сбили шляпу. Лошадь Николая спокойно вела себя под выстрелами, только на каждый звук вздрагивала ушами. Было бы нехорошо, если бы она нервничала, подумали бы, что он боится. Впрочем, какая разница, что они сейчас думали. Для кавалерии, кажется, узковато, но можно попробовать.
КОНДРАТИЙ ФЕДОРОВИЧ РЫЛЕЕВ, 3 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Кондратия Федоровича никогда так не предавали. Даже если бы Сергей Петрович донес на них, даже если бы их всех арестовали на квартирах, чего они накануне так опасались, подобный поступок хотя бы был объясним. Но Трубецкой просто не пришел. Во всей мировой истории не было подобного случая! Оболенский вяло предлагал атаковать дворец, но уже сейчас было понятно, что приниматься за это поздно. Ко дворцу согнали саперов, стало быть, планируют строить укрепления для батарей. Значит, отходить? Но куда? Рылеев видел, что толпа рано или поздно начнет бузить, взял с собой Пущина и пошел уговаривать людей разойтись. Их не слушали, начался беспорядочный крик, кто–то смачно плюнул в него, попал на воротник шубы. Пущин быстрым боксовым приемом вломил обидчику с левой руки и собирался бить еще. «Постой, Иван, оставь его, пусть он скажет за что?» — упрашивал Рылеев. В этот момент он услышал сзади страшный крик, обернулся: всклокоченный Каховский стоял с ножом в руках над каким–то лежащим на земле офицером.
— Петр, что ты делаешь? — Рылеев подбежал к нему, пытался схватить его за руку с ножом.
— Дай мне добить эту свитскую сволочь, — кричал Петр, — это шпион, и я его зарезал!
Офицер неподвижно лежал на боку, поджав колени к подбородку.
— На Зимний! — исступленно кричал Каховский. — На Зимний! Мы перережем их как баранов!
— На Зимний! — размахивал руками Вильгельм. — Ура! Бей шпионов!
— Давай–давай, — орала толпа, — бей шпиёнов! Ура, Конституция! Пали!
— Господа, — кричал Рылеев Вильгельму и Каховскому, — это не должно быть так, мы должны давать им пример, господа! Не забывайтесь!
— Ишь, раскричался тут! — крикнул ему кто–то. — Хватит, накричались! — кто–то тащил с его плеча шубу, — а ну–ка барин, дай погреться! — К нему тянулся какой–то пьяный мужик в пестром зипуне и Кондратий Федорович, дрожа от ярости, толкнул его в грудь. От мужика кисло несло перегаром.
— Кондратий Федорович, барин!
Его звал молодой солдат, в шинели с оторванными пуговицами, с кровавой царапиной под глазом.
— Эт я, Серега, ваш, батовский, Феде вашему племяш. Кондратий Федорович, велите им не безобразить!
Кондратий, ничего не понимая, смотрел на солдата.
— Барин, че они говорят, что он Константин Палыча извел? Неправда это!
Серега чуть не плакал. Он только сейчас, полчаса назад, узнал в высоком всаднике с белым плюмажем своего друга, Великого князя, с которым он так славно беседовал каждое утро. И это был тот, против которого они здесь собрались, которого тут называли плохими словами, в которого они стреляли, которого собирались зарезать, как свитского офицера. Он пытался рассказать это солдатам, с которыми стоял, но они принялись мять ему бока, и он еле вырвался из их рук. Он хотел объяснить барину, что Николай Палыч «во такой человек», что он его, Серегин, друг, но волнение и косноязычие лишали его дара речи.
— Кондратий Федорыч, — мучительно выкрикивал Серега, — че ж вы их обманывали, а? Вон и брат его родной, значит, че ему врать–то, говорил здесь вот, что отрекся Константин Палыч своей волей, а товарищ ваш его еще и убить хотел! А че вы говорите Николай Палычу не присягать? Он во такой, Николай Палыч! Я его знаю! Да я б ему присягал, ежли б ребята не сказали спасать Конституцию… А кто она мне такая?
В глазах Кондратия Федоровича стояли слезы.
— Ты можешь присягать, Серега, кому считаешь нужным, я тебе не судья, — сказал он и пошел, не оглядываясь, в сторону оцепления.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 4 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Кавалерия атаковала поэскадронно, за неимением места негде было развернуться. Кирасиры в белых колетах, хорошо видных в начинающихся сумерках, покидали бульвар в правильном строю, потом начиналась путаница — кони скользили на летних подковах, теснились между камнями и забором, теряли скорость, и у тесно сомкнутой, обросшей штыками колонны инсургентов был прекрасный шанс обороняться. Николай знал, что у кавалеристов даже палаши не отпущены, и им не с чем бросаться на штыки, но смог остановить конницу лишь после пятой попытки — граф Алексей Орлов, который, видимо страстно хотел отличиться, просто умолял попробовать еще раз.
— Сметем, как есть сметем, Ваше величество!
Врешь, не сметешь. Николай, неподвижно сидя в седле, вдруг понял, что для него все ясно — волнение улеглось и он рассуждал с какой–то пугающей его самого холодной четкостью. Кавалерия исчерпала свои возможности. Парламентеров они не принимают, значит, остается последняя надежда — испугаются пушек. И генералы примолкли, вели себя уже не так, как утром, когда смотрели на него испытующе, как бы ожидая, что он испугается и сдастся. Это они могли бы сдаваться — ему, Николаю Павловичу, сдаваться сейчас некому. Живым его не возьмут. При этом беспорядочное передвижение людей на площади говорило о том, что волнение уже сообщилось черни — не солдаты же бросаются поленьями. Чего они хотят? Если прав Дибич, и Трубецкой, которого он видел сегодня за углом, действительно тайно руководит восстанием, то чего он хочет добиться? Поменять Романовых на Трубецких? Он хочет стать императором, истребив всю его семью, а это более двадцати человек в России и за границей, или он хочет того, что было во Франции — поднять чернь и плясать Марсельезу на обгорелых развалинах Зимнего? Романовых и в этом случае придется убивать. Пожалуй, им вряд ли нужен Константин. Милорадович так думал, но его убили — значит, думал неправильно.
Из артиллерийской лаборатории, куда еще час назад было послано за снарядами, вернулся верховой — они требовали специального разрешения. Николай молча нацарапал несколько слов, и гонец опять умчался в сторону Выборга. Артиллерия без ядер и кавалерия без подков, вооруженная тупыми саблями. Может быть, в этом тоже надо искать злой умысел, или у нас в России просто не бывает по–другому? Кавалергарды потеряли с десяток человек ранеными и убитыми — двое опрокинулись вместе с конями. Граф Орлов рапортовал об этом как–то особенно по–молодецки. Идиот! И тут за спиной со скрежетом развернулись сани.
— Снаряды прибыли, Ваше величество!
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, 4 ЧАСА ПОПОЛУДНИ
Евгений Оболенский, отнекиваясь отсутствием боевого опыта, все же принял на себя руководство восстанием. Рылеев исчез, Трубецкой так и не пришел, руководили все по очереди, а так как на три тысячи солдат приходилось около 30 офицеров, командиров хватало. Солдаты сетовали на холод и безначалие, но пока слушались. Евгений понимал, что надо всем уговориться об общих действиях, но так не получалось: каждый из них не мог отлучиться со своего маленького участка фронта, опасаясь новой атаки конницы.
— Господа, через пять минут, ежели не будет атаки, военный совет под памятником, — кричал Евгений. Николай Бестужев подавленно молчал — он видел, что время безвозвратно упущено и уже ничего не сделаешь. Александр Бестужев предлагал дождаться темноты и атаковать, Иван Пущин считал, что надо подождать еще помощи.
