Мария Правда - Площадь отсчета
— Здорово, солдат, молодец, что пришел!
— Рад стараться, ваше благородие! — ответил Серега офицеру. Тот поморщился.
— Мы тут все равны, братец, без благородиев нынче, — он явно хотел говорить на одном языке с Серегой, и это было приятно. — Тебя как зовут?
— Сергеем, ваше… э-э, виноват.
— А меня Александр Александрович, — по–свойски представился адъютант.
В этот момент его окликнули: «Эй, Бестужев!» — и он отошел. Александр Александрович понравился Сереге простотой обращения; надо бы улучить минутку и хорошенько его расспросить, что случилось с законным государем, но, несмотря на то что господа держали себя просто, Сереге было неловко лишний раз тревожить офицера. Он был в шинели, только что поел и ничуть не мерз. Он решил подождать. Не прошло и получаса, как подошло еще человек двести–триста, Александр Александрович с шутками и прибаутками перестроил солдат, и Серега попал в самую середину каре. Здесь было теплее да и веселее, настроение у всех было самое прекрасное. Сказывали, вот–вот надо ожидать Константина Павловича, который самолично приедет благодарить за их отлично благородное поведение и верность присяге. Однако вместо него к памятнику мелкими шажками двигался митрополит с огромным золотым крестом, который он, подняв обеими руками, нес, положив к себе на голову. За ним шествовал один только поддиакон. Вот это было зрелище! Серафим был облачен к молебну в Зимнем дворце, в золотой тиаре, в зеленом и малиновом одеянии, расшитом золотом и драгоценностями, даже Серега, вхожий во дворцовую караулку, сроду не видывал такой красоты. Он уже настроился на торжественный лад и был готов креститься и бить поклоны, как вдруг вокруг него начали ругаться.
— Вали отсюда, поп! — крикнул кто–то рядом.
Митрополит начал говорить что–то слабым голосом, тряся седой бородкой, но его быстро заставили замолчать.
— Что ж ты за отец церкви, когда на двух неделях двум императорам присягнул? — звонко и весело кричал Александр Александрович, — иди скажи своему хозяину, что мы добром не уйдем. Ура, Константин!
— Ура, Конституция! — привычно подхватили солдаты.
Серега понял — это был плохой митрополит, он против государя. Только что у него был за хозяин–то, он никак не мог уразуметь.
— Давай, Иуда, проваливай, откуда пришел, — кричали солдаты. Передние ряды каре заколебались, и в священнослужителей полетели снежки. Забава была важнецкая: вытянув шею, Серега увидел, как Серафим, подобрав тяжелую рясу, побежал прочь с крестом подмышкой, за ним, точно так же, по–бабьи задрав одеяние, прыгал дьякон. Пастыри один за другим, под свист солдат и насмешливые выкрики публики, нырнули в дыру в заборе и скрылись. Очередная победа была одержана. Серега давно так не смеялся.
НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ БЕСТУЖЕВ, ЧАС ПОПОЛУДНИ
За Гвардейский морской экипаж никто не беспокоился: все знали, что утром в понедельник в казармах будет находиться сам генерал–майор Шипов, один из старейших членов Общества и близкий друг полковника Пестеля. Шипов, в дивизию которого входили моряки, должен был и озаботиться тем, чтобы там все прошло как должно. Николай Бестужев, отправившийся туда с утра, был немало удивлен тем, что полк до сих пор был в казармах, томясь в ожидании присяги, противу которой никаких разговоров не велось. Разговоры Шипов почему–то вел на офицерской квартире с командным составом полка, включая взводных. Им он к приходу Бестужева уже битый час втолковывал, что присяга есть дело совести каждого офицера, но лично он советует пойти и присягнуть Николаю Павловичу. Бестужев пришел в тот момент, когда офицеры уже готовы были возвращаться к своим подчиненным для устройства присяги. К счастью, Бестужев был лично знаком с Шиповым, что несколько сокращало служебную дистанцию между ними, и это позволило ему отозвать молодого генерала на разговор. Они вышли во двор за казармами.
— Вы не совсем поняли, о чем я, голубчик, — Шипов беседовал с ним ласково. Было в нем что–то ненатурально–сладкое — слишком добрые прозрачные глаза, слишком напомаженные остатки кудрявых волос, зачесанные а-ля государь Александр, — а я, голубчик, уже обо всем подумал. Ну вот скажите, чего вы добьетесь? Константина Павловича насильно на престол не посадишь, а вот с Николаем Павловичем ссориться нам не нужно. Лично я готов был бы выступить против Александра — царствие ему небесное. А новый император…
— Я не понимаю, о чем вы, ваше высокопревосходительство, — недоумевал Бестужев, — вас же известили о порядке действий на сегодня. Уж поздно передумывать — равно как и дружить с Николай Павловичем…
— Не скажите, не скажите, голубчик. Как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь. Я вот ночь поспал, да подумал как следует — Николай Павлович нам совершенно подходит: молод, неопытен, надо лишь попасть в круг его доверенных лиц, и можно горы своротить. Не спешите, душа моя. Пусть офицеры сами примут решение, без нас с вами… а мы можем советовать, да и только!
— Я вас еще раз спрашиваю, генерал, будете ли вы следовать утвержденному уже плану сегодняшних действий или предпочитаете устраниться от совершения оных? — терпению Бестужева подходил конец. Ему очень хотелось просто отшвырнуть в сторону субтильного генерала, но он сдерживался изо всех сил. Он не знал, как отнесутся офицеры к подобному поступку. В конце концов, он был один — надобно было сначала зайти в казарму за мичманами. Среди них было немало выпускников штурманского училища, где работал он воспитателем лет десять назад. Ребята бы пошли за ним в огонь и в воду.
Потолковав еще некоторое время на улице и ни о чем не договорившись, Бестужев настоял на том, чтобы все–таки вернуться к офицерам. Причины непоследовательного поведения Шипова ему уже сделались понятны: генерал относился к числу людей, которые на всякий случай ставят свечку и Богу, и сатане. Шипов решил не ссориться ни с одной из сторон, пока не определился победитель. В то время, как они беседовали, младшие офицеры начали выводить полк из казарм и строить его к присяге; старшие офицеры на всякий случай остались на квартире — будь что будет. Лейтенант Арбузов, который по первому варианту плана должен был брать Зимний дворец, уже успел поработать с моряками, но здесь, как понял Николай Александрович, агитация принесла обратный эффект. Матросы, которым обещали сокращение срока службы до 12 лет за то, что они не присягнут Николаю, вообще отказались выходить из казарм. Было уже более одиннадцати, а полк еще не был построен! Бестужев взял под руку Шипова, как следует сдавив его руку выше локтя, и спокойно повел в офицерское помещение. Генерал, почувствовав на своем плече железные пальцы, шел хорошо и охотно, чуть не подпрыгивая — был от природы понятлив. Вернувшись, Бестужев увидел во дворе толстого полковника, который выступал перед строем, и как ни странно, против присяги. Членом Общества он не был — более того, Николай Александрович даже не знал его в лицо.
— Моряки! Гвардейцы! — кричал маленький толстый полковник. — Вы уже присягали законному императору. Он жив — а клятва на всю жизнь дается. И я с вами присягал. Так вот, я скорее застрелюсь, нежели присягну кому другому!
— Ура! — грянул полк.
— Так не будем же присягать узурпатору, — подхватил Николай Бестужев, — идемте на площадь и защитим законную власть!
Успех был полный. Оставив полковника, пославшего за знаменами, Николай Александрович побежал в казармы. У дверей теснилась густая толпа моряков, которые ждали, когда же их наконец куда–нибудь поведут. Бестужев еще не знал, что он скажет, когда вдруг издалека раздалась отрывочная ружейная пальба. Это решило исход дела.
— Ребята! — воскликнул Николай Александрович, — наших бьют! Айда на площадь, подсобим нашим братьям, защитим отечество!
Гвардейский экипаж отправился на Петровскую в полном составе, не считая нескольких обер–офицеров. Шипов, разумеется, исчез совершенно бесследно.
ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ КЮХЕЛЬБЕКЕР, ЧАС ПОПОЛУДНИ
Вильгельм так остро хотел быть нужным, что всем мешал. Он то выбегал перед строем и повторял команды, путая солдат, то вытаскивал из кармана пистолет и близоруко подносил его к глазам — уже успел где–то потерять очки, то пускался в какие–то долгие расспросы, то обижался. Поэтому когда Пущин послал его за Трубецким и он убежал, все вздохнули с облегчением. Ходил он долго, пока зигзагами, описывая толпу, не добрался до дому графа Лаваля, где жил Трубецкой… Он долго ждал в приемной, потом лакей сказал ему, что князь в отсутствии, а княгиня не принимают, и точно так же долго шел обратно. Сейчас он уже был в полнейшем чаду и мучительно, как и все стоявшие под памятником, ждал, когда же уже начнется то, ради чего все делалось. Вильгельм не мог спокойно стоять на месте, как все, ему хотелось воевать, кричать, погибать! Рылеев, к которому он все время обращался за указаниями, появлялся и исчезал. Кондратий Федорович ездил на извозчике в какие–то казармы, возвращался один, опять уезжал. Вильгельм сначала просился ехать с ним, потом не поехал: вдруг здесь что–то произойдет, а его опять не будет? Солнце ушло, заметно холодало, становилось скользко. Замерзшие солдаты кричали уже не так громко и весело, как час назад. Трубецкой почему–то не являлся, и командовать по–прежнему было некому.
