Неуловимая подача - Лиз Томфорд
– Ну-ка, Макс, – выдыхаю я, одергивая его. – Перестань ерзать.
– Я знаю, это странное предложение, но я могу подержать его, если хо…
– Нет, – огрызаюсь я.
– Боже.
– То есть нет, спасибо. Он не слишком ладит с женщинами.
– Интересно, в кого это он?
Я бросаю на нее многозначительный взгляд, но она только пожимает плечами и делает еще один глоток.
Макс снова смеется. Буквально из-за пустяка. Просто этот парень, как ни странно, запал на нее, и поездка в лифте занимает чертовски много времени.
– Это ты в маму такой улыбчивый? – спрашивает она моего сына, наклоняя голову и любуясь им. – Потому что я не думаю, что твой папа знает, как это делается.
– Очень смешно.
– Сделаю вид, что это не было сарказмом, и у тебя действительно есть чувство юмора.
– У него нет мамы.
В кабине лифта воцаряется зловещая тишина, как это обычно бывает, когда я произношу эти четыре слова. Большинство людей обеспокоены тем, что они перешли черту, потому что думают, что его мама трагически скончалась, а не потому, что она не сказала мне, что беременна, а затем появилась через шесть месяцев после родов, чтобы перевернуть мой мир с ног на голову и уйти.
Ее дразнящий тон сразу меняется.
– О боже, прости. Я не имела в виду…
– Она жива. Просто она не с нами.
Я физически ощущаю, как ее охватывает облегчение.
– О, ну это хорошо. Я хотела сказать, это нехорошо. А может, хорошо? Кто я такая, чтобы судить? Вот дерьмо, этот лифт едет целую вечность. – Она прикрывает рот ладонью, ее взгляд устремляется на Макса. – Я имею в виду «черт возьми».
Незнакомка наконец заставляет меня усмехнуться, и легкая улыбка скользит по моим губам.
– Так мы действительно умеем улыбаться.
– И улыбаемся гораздо чаще, когда нас не отчитывает в лифте незнакомка, которая, проснувшись, первым делом прикладывается к банке пива.
– Ну может, она вообще не ложилась спать.
Еще одно небрежное пожатие плеч.
Боже милостивый.
– Может, стоит перестать говорить о себе в третьем лице, словно мы пара напыщенных засранцев?
Лифт наконец открывается на нужном ей этаже.
– Может, ему стоит время от времени расслабляться? У него симпатичный ребенок и милая улыбка. Когда он ее демонстрирует. – Она салютует мне своей «Короной», прежде чем допить остатки и выйти из лифта. – Спасибо, что подвез, папочка младенца. Это было… интересно.
Да уж точно интересно.
2
Миллер
Обожаю сливочное масло. Только представьте себе того, кто преподнес человечеству этот величайший божий дар. Так и расцеловала бы его за это открытие. С хлебом? Совершенство. Намазать на печеную картошку? Ниспослано небесами. Или вот еще, мое любимое блюдо – знаменитое масляное шоколадное печенье.
Возможно, вы посчитаете, что это просто печенье с шоколадной крошкой, и все они одинаковые. Неверно. Абсолютно неверно. Может быть, я и известна на всю страну своей способностью готовить десерты для ресторанов, отмеченных звездой Мишлен, но я бы хотела, чтобы какой-нибудь из этих модных ресторанов сказал «к черту все» и позволил мне испечь для их меню гребаное печенье с шоколадной крошкой.
Они бы распродавали все до последнего кусочка. Каждый вечер.
Но даже если бы мне разрешили приготовить что-нибудь классическое, то этот рецепт – мой. Я могу использовать свой творческий подход, свои фишки и техники. Черт возьми, я даже составлю целое свежее и вдохновляющее десертное меню для ресторана, в котором столики заказаны на год вперед. Но классические рецепты, те, что я отрабатывала последние пятнадцать лет, те, от которых ваше тело тает, едва сладость касается языка, и которые напоминают вам о доме, принадлежат только мне.
Как бы то ни было, никто не просит у меня эти рецепты. Я известна не ими.
И я совершенно уверена, что единственное, чем я прославлюсь, – это психическим расстройством, которое у меня случится прямо посреди кухни в Майами просто потому, что за последние три недели я не смогла приготовить ни одного нового десерта.
– Монтгомери, – окликает меня один из поваров. По какой-то причине он не считает нужным называть меня по званию, поэтому я не стала утруждать себя, выясняя, как его зовут. – Ты пойдешь с нами куда-нибудь вечером после смены?
Я не удостаиваю его взглядом, убирая свое рабочее место и молясь, чтобы суфле в духовке не остыло.
– Полагаю, вы забыли, что я шеф-повар, – бросаю я через плечо.
– Милая. Ты просто печешь пироги. Я не собираюсь называть тебя шеф-поваром.
На кухне воцаряется тишина, как будто запнулась пластинка, и все повара застывают со своими инструментами в руках.
Прошло много времени с тех пор, как меня не уважали в моей профессии. Я молода, и в двадцать пять лет нелегко стоять на кухне среди, как правило, взрослых мужчин и указывать им, что они делают неправильно. Но за последнюю пару лет я заработала репутацию, которая требует уважения.
Три недели назад я получила премию Джеймса Бирда[7], высшую награду в моей отрасли, и с тех пор, как меня назвали «Выдающимся кондитером года», мои консультационные услуги пользуются большим спросом. Сейчас я составляю трехлетний список кухонь, в которых проведу сезон, в том числе и в Майами, разрабатываю для них программу приготовления десертов и даю им шанс получить звезду Мишлен.
Так что да, звание шеф-повара я заслужила.
– Так ты идешь, Монтгомери? – снова начинает он. – Я куплю тебе пива или какой-нибудь коктейль с зонтиком, который тебе, наверное, понравится. Что-нибудь сладенькое и розовенькое.
Как этот парень умудряется не замечать, что его коллеги молча умоляют его заткнуться, – это выше моего понимания.
– Я знаю еще кое-что сладенькое и розовенькое, что я бы не отказался попробовать.
Он просто пытается вывести меня из себя, разозлить единственную работающую на кухне женщину, но он не стоит моего времени. И, к счастью для него, мой таймер подает звуковой сигнал, возвращая мое внимание к работе.
Когда я открываю дверцу духовки, меня встречает обжигающий жар и очередное подгоревшее суфле.
Премия Джеймса Бирда – всего лишь листок бумаги, но почему-то ее вес меня раздавил. Я должна быть благодарна и польщена тем, что получила награду, к которой большинство шеф-поваров стремятся всю свою жизнь, но после победы я ощутила лишь невыносимое давление, из-за которого у меня помутился рассудок и я больше не смогла создать ничего нового.
Я никому не говорила о своих проблемах. Мне слишком стыдно в этом признаться. Все взгляды прикованы ко мне больше, чем когда-либо прежде, поэтому я теряюсь. Но не пройдет и двух месяцев, как я появлюсь на обложке осеннего выпуска журнала «Еда и вино», и уверена, что в статье будет говориться исключительно о том, как грустно критикам видеть, что еще один новый талант не смог реализовать свой потенциал.
Я больше так не могу. Как ни стыдно это признавать, но сейчас я не справляюсь с давлением. Это просто небольшое эмоциональное выгорание, повседневная рутина. Что-то вроде творческого кризиса у кондитера. Он должен закончиться, но, черт возьми, он точно не пройдет, пока я работаю на чужой кухне, стараясь научить других своему ремеслу.
Развернувшись спиной к персоналу, чтобы они не могли увидеть мой очередной промах, я ставлю формочку с суфле на стойку. Как только я это делаю, чья-то рука ложится мне на талию, и каждый волосок на моей шее тревожно встает дыбом.
– У тебя здесь еще два месяца, Монтгомери, и я знаю хороший способ скоротать времечко. Способ расположить к себе персонал. – Горячее дыхание повара касается моего затылка.
– Убери от меня свои руки, – холодно говорю я.
Кончики пальцев впиваются мне в талию, и я чувствую, что вот-вот сорвусь. Мне нужно убраться подальше от этого мужчины и этой кухни. Мне нужно убраться подальше от любой кухни.
– Тебе, должно быть, одиноко, раз ты разъезжаешь по стране. Держу пари, в каждом городе, который ты посещаешь, ты находишь себе дружка, который согревает тебя в твоем маленьком фургончике.
Его ладонь скользит по моей пояснице, направляясь к заднице. Я хватаю его за запястье, разворачиваюсь и бью коленом по яйцам, сильно и без колебаний.
Он тут же
