Людмила Бояджиева - Уроки любви

— В не подскажете, где здесь можно остановиться? Я проездом в ваших краях. — Любезно осведомился мужской голос на плохом испанском языке.

Эжени подняла глаза:

— Возможно, сеньор говорит по-французски? Мне… — Последние слова отзыва застряли у нее в горле. Под белесым августовским солнцем, в сонном предместье испанской столицы, среди настороженной тишины, нарушаемой всплесками фонтанчика, стоял Алексей Ярвинцев. Возмужавший, загорелый, с тросточкой и небольшим саквояжем в руках.

Эжени опустила ресницы и выдохнула воздух, который целую минуту, тараща глаза на связного, держала в груди. Перед глазами плыли темные круги, звенело в ушах и казалось, стоит только поднять веки — и увидишь раскаленную гальку черноморского пляжа, выгоревшую синеву ленивой волны и юного офицера, с трепетом взирающего на ее наготу.

…— Ты?! — Наконец сказала она. опускаясь на скамейку рядом. Эжени механически проговорила положенные слова отзыва. — Пойдемте, я покажу вам неплохую гостиницу поблизости. Как приятно. что синьор говорит по-французски. Я тоже здесь проездом.

…В душном номере гостиницы пахло кислым вином. Вокруг лампочки на потолке, спрятанной в прогоревший голубой абажур гонялись мухи. Полосатый сумрак от решетчатых жалюзи лежал на вытоптанном ковре и синем покрывале большой деревянной кровати. Бумажные обои густо цвели выгоревшими букетами незабудок.

— Как же это случилось, Настя? Я потерял тебя из виду, получив то странное письмо… Я был уверен, что ты сбежала с толстобрюхим певцом. Так уверял Вольдемар.

— Ничего не понимаю… Это я получила от господина Лихвицкого деньги на проживание, записочку от тебя и строжайший наказ никогда не попадаться на глаза господам. Мы поселились в рабочих трущобах.

— Так ты осталась в Одессе?! А как же актер?

Эжени укоризненно покачала головой:

— Удивляюсь, почему такую ответственную миссию доверили столь несообразительному человеку… Алекс, никакого певца и никакого письма от меня не было… Вольдемар — подонок. Он лип ко мне, как репей, и застав нас, решил отомстить. Наговорил родителям всяких гадостей, а те и постарались избавиться от развратной девчонки и ее безропотной матери. Да еще состряпали всю эту «переписку»… Теперь-то я почти уверена, что гнусные слова небрежного прощания были написаны не тобой. Но тогда… тогда я всерьез подумывала о самоубийстве.

Алексей схватился за голову, ероша смоляные кудри:

— О, Господи… И ничего нельзя поправить… Я сходил с ума от любви, я сбежал в кавказский полк, надеясь по классической традиции попасть под пулю какого-нибудь сумасшедшего абрека… Сопливый мальчишка, дурак!.. Но что стало с тобой, Настя?

— Насти давно нет. Я жила очень тяжко, потом шикарно. Мою жизнь, словно огненной стрелой, пересекла история этой дьявольской лаборатории. Случайно мне довелось узнать о ней и с тех пор я стала пленницей, заложницей дьявола… Я не успокоюсь, Алексей, пока эта чертова кухня не полетит в тартарары!

— Постой… постой… Ты — Эжени Алуэтт, сожительница одного из главарей германской разведки… — Алексей отстранился, будто узнал о заразной болезни своей бывшей возлюбленной.

Эжени с вызовом посмотрела на него:

— Именно поэтому мне удалось раздобыть эти бумаги. Возьми и проверь. Я выкрала их из папки моего любовника, от которого недавно родила сына.

— Знаю, знаю… Но и вообразить не мог, что женщина, о которой шла речь, — Анастасия Климова! Моя единственная любовь… Боже!.. Ведь я никогда не забывал тебя, не переставая мечтать, что однажды, как в детской сказке, злые чары рассеются и я, наконец. обниму тебя…

— Все это было так давно — Одесса, дача Лихвицких, бархатное платье с барыниного плеча и мое пение, — смутный, растаявший сон… Но сегодня на площади меня вновь обожгло то воспоминание… Оно так часто приходило ко мне в часы одиночества и когда… когда я была с другими…

— Мы видели с тобой одно и то же, — майский день и наши тела, рвущиеся друг к другу… Я звал тебя, Анастасия, звал, подстегивая коня и ловя эхо в прохладном кавказском ущелье… Я тянул к тебе руки, не замечая чужих женских лиц… Я так и не сумел полюбить Зосю…

— Что стало с ней? — спросила Эжени холодным тоном. — Ведь мы были почти сестрами. Но она ни разу не подумала о том, что я могу умереть с голоду. И поверила, сразу поверила тому гадкому письму, которое меня заставили написать Лихвицкие… И с тех пор так и не усомнилась.

— Это несправедливо, Настя! У Зоси был нервный срыв после того, как ей дали прочесть оставленную тобой записку… Не знаю, что там было, но она все твердила в горячке, что ты предала дружбу…

— Ну, что ж… — Эжени вздохнула. Все к лучшему. Девочка чуть ли не с пеленок бредила тобой. Она заслужила счастье.

— Мы поженились под Рождество в 1913 и уехали в Австро-Венгрию. Я получил должность в российском представительстве в Праге… Тогда я уже служил в разведке… Потом началась война, я был ранен в одной жестокой переделке — два месяца провалялся в госпитале. Эта тросточка — не дань моде. Моя нога едва уцелела.

— Я заметила, что ты хромаешь… Но, говорят, мужчину украшают боевые шрамы. — Банально отшутилась Эжени. Ей не хотелось продолжать разговор о прошлом.

— А женщину — деловые тайны? — С горечью воскликнул Алексей, приблизившись к Эжени. — Ты в сто раз прекрасней, чем та девочка, оставшаяся в моем воображении… Кто бы ты ни была, Анастасия или Эжени, русская прачка, французская агентка или же наложница гнусного боша — я безумно хочу тебя. Как ни одну женщину в мире.

— Алекс! Зачем все вышло так — так запутано, ужасно, глупо?.. Не понимаю…

— И так опасно, любовь моя. — Опустившись на колени у ног Эжени, Алексей прижался к ним щекой, его руки, проникнув под легкую юбку, гладили бедра. — Возможно, мы видимся последний раз. Эта операция очень опасна. Я сегодня опоздал к месту встречи, потому что боялся привести «хвост». Мне мерещилась слежка, я бродил по незнакомым переулкам, сидел в прохладном костеле, колесил в наемном экипаже… И, знаешь, я не ошибся! Да, я не ошибся… То, что на площади Терезы оказалась именно ты — это знак. Знак опасности, беды, счастья… Мне никогда не было так страшно… — Он поднял на Эжени молящий и в то же время решительный взгляд. Так объявляют о последней воле обреченные на эшафот смертники. — Я боюсь только одного, — что кто-нибудь снова помешает нашей любви.

— Нам надо поторопиться, милый! — Расстегивая крошечные пуговки платья, Эжени смотрела в черные глаза Алексея, те самые, что заставляли краснеть неопытную девчонку.