Людмила Бояджиева - Уроки любви

…Баюкая ребенка русской колыбельной, Эжени удивлялась происшедшим в ней переменам. Расчетливая и прозорливая, она оказалась абсолютно неспособной распоряжаться своей судьбой. Она не обдумывала последствий опасной связи с Хельмутом, не сопротивлялась переезду в Мадрид, не стала принимать никаких мер, чтобы помешать беременности. Как и прежде, Эжени не сопротивлялась некой могучей силе, ведущей ее по жизни. Впервые она почувствовала себя во власти могучего провидения у постели умирающей Барковской и с тех пор целиком подчинялась ей, не ведая сомнений. Любовь Хельмута согревала ее душу, превращая авантюристку Эжени Алуэтт в озаренную женским счастьем Настеньку, такую, какой, вероятно, должна была стать на этом свете.

Но что стало бы, если ее возлюбленный, приняв другое решение, остался с Кларой.? Что произошло, если бы ребенок не появился на свет или погиб? Эжени не знала. Вероятно, в ее жизни появилось бы нечто другое, — то, что она сумела бы принять как должное.

Все могло бы сложиться по-иному, кроме одного — той цели, которая манила ее, словно свет лампы ночную бабочку. Фабрика смерти в Руре стала наваждением Эжени, неотвязно преследующим ее мысли.

В конце жаркого июля неожиданно пришла весточка от Шарля: «Подлинные документы рурского объекта находятся в руках твоего дружка. Постарайся не оплошать на этот раз. Это твой шанс вернуть доверие. Передашь пакет со связным. Он будет ждать тебя в первое воскресенье августа в сквере святой Терезы. Сосредоточься, детка, надо поторопиться».

«Так значит ты лжешь мне, Хельмут». — Эжени долго смотрела в огонь, поглотивший послание Шарля. Она физически ощущала, как внутри ее существа пришли в движение какие-то рычаги, колеса, острые лезвия, колющие клинки. Они терзали ее внутренности, подбираясь к самому сердцу. Наверно, это были возмущение, боль, страх, разочарование. И ощущение неотвратимой утраты — душа Эжени исторгала из себя любовь к Хельмуту.

«Вырвать страсть из своего сердца — непростое дело», — напевала, убирая дом, молоденькая испанка Лауренсия. Она приходила через день — нянчиться с малышом, помогать по хозяйству, стряпать. Эжени были известны все перипетии ее бесконечных любовных историй. — «Убив в себе любовь, ты можешь сгинуть сам, захлебываясь собственной кровью. А можешь посмеяться, залечив ту рану вновь расцветшею любовью».

— У тебя какая-то жуткая песня. — Эжени, кажется, впервые вслушалась в мурлыканье девушки.

— Наоборот, — веселая. Это старинная баллада. Думаю, оперу «Кармен» с нее списали. Там все про любовь, я в театре видела. Тореадор такой толстый, но орлом смотрит, а брови, словно щетки. Ну а тот, другой, помельче, зато поет красиво… Я про любовь очень много знаю.

— Так ты думаешь, Лаура, «Кармен» — это веселая история?

— А что? Он же ее от любви прирезал. От жуткой страсти. Такая как привяжется — хуже холеры… К ворожее идти надо, а то иссушит нутро, до могилы довести может.

— А ты к ворожее ходила?

— Да тысячу раз. — Лауренсия боевито подбоченилась. — Я сглазу не боюсь. И цыганке этой доверяю.

— Цыганке?

— Да вы не думайте, они не все воруют. Есть и честные. Ханна с меня вообще гроши взяла. Но помогла, не хочу врать, — помогла. Приворотное слово знает… Да и вообще — всю судьбу как по писаному расскажет. даже про ребеночка вашего сразу сказала — выживет и большим человеком станет. А ведь был-то — тьфу! Заморыш. Угу-гу! Ангелочек наш, весь мокрый. — Лауренсия ловко подхватила захныкавшего малыша.

— Ты меня к ней сведи. Только тихо, чтобы никто не знал.

— Ночью, что ли? — Нахмурилась испанка.

— Да я и ночью не боюсь. Идет? Дашь ей вот это. — Эжени протянула деньги, но девушка не взяла.

— Плата прямо в руки. Иначе ошибиться может. — Лауренсия с интересом взглянула на хозяйку. — Непростое, думаю, у вас, синьора, дело, неладное. Посмотрим. что Ханна скажет.

Глава 23

Дом ворожеи стоял на окраине поселка среди лачуг, принадлежащих цыганам. Это вовсе не было похоже на табор, — скорее, на южную деревню. Только здесь на каждом углу торговали чем-то, сидели кружком на пригорках, плясали у костра и ели поджаренное на огне мясо. Несмотря на поздний час на улице было людно, словно в какой-то праздник.

Каморка старухи мало чем отличалась от бедного испанского жилища. Обгоревшие толстые свечи оставляли по углам дрожащий полумрак, освещая лицо сидящей за столом женщины.

— Садись. По-нашему понимаешь? — Хриплым голосом предложила цыганка гостье стул напротив.

— Немного научилась. — Сняв перчатку, Эжени протянула старухе ладонь. — Мне про себя знать надо. Как я поступать должна, кому верить, кого слушаться.

— Ответы-то заранее ясные… Кроме первого, синьора. Его никто не знает. Скажу: мужчинам ты люба; скажу: не просто доля твоя складывается и на сердце тяжесть. Так это тебе любая девчонка наша нагадает. Раз красота есть, то не жди простой участи. И уж ежели к гадалке пришла, то и вовсе тоска заела. — Старуха зорко осмотрела гостью и приблизила к свече ее левую ладонь, склонилась над ней, словно читая. — Правую давай… Э-эх! Знак глубокий, — на всю жизнь положенный. — Ханна хитро посмотрела на иностранку. — Про то, что заговоренная, знаешь?

Эжени кивнула.

— Этому бы возрадоваться, да перекрестясь, всем угодникам молиться. Да тут у тебя еще отметина есть — нехорошая. Предрешенность, — понимаешь? Ну, когда воз с горы на тебя катится, а ты словно к месту пристыла — воли нет шелохнуться… Неспроста все это, синьора. У человека обыкновенного, Богу подвластного, такую отметину редко увидишь. Кто-то постарался твою головушку к плахе пригнуть.

— Как так? Говоришь, я от бед заслоненная, и к ним же приговоренная?

— А это разные силы, красавица моя, борются. Одна, значит, заслоняет, а другая — на дно тянет… Про первую не скажу, а вот злодея твоего хорошо вижу… Но тоже — слова не оброню. — Гадалка отстранила руку иностранки.

Эжени достала из сумочки бумажную купюру.

— Этого достаточно?

— Достаточно-то с лихвой, да рот не открывается.

Положив деньги на стол, Эжени с мольбой посмотрела на ворожею.

— Как же мне жить в таком неведении?

— А знать, думаешь, лучше? Не всегда, красавица, не всегда. — Купюра исчезла за красным шелковым платком, крест-накрест повязанным на груди старухи. — Так и быть, скажу. Только ты уж не гневайся… Враг твой — в родителе твоем!

Эжени улыбнулась:

— Да я его никогда и не видела! И он обо мне думать не думает. Нагулял ребеночка и сбежал. Не знаю, как зовут, да и жив ли.