Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

– Почему – поэтому?

– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром!

– Ну и что?

– Кто мог туда влезть?

– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. – Жулики. Бандито-гангстерито.

Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.

– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?!

Спальные мешки?!

– Что всегда крадут у всех. Деньги.

– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все там об этом знают.

В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.

Бахрушин еще помолчал и покурил.

Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.

Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.

Он вернулся, а Ольга осталась.

Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре, такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольских черных глазах, а Ольга…

Ольга.

Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?

Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше, ему немедленно придет конец.

Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, и получил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а не смотрели в лицо.

Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй.

Червяк.

Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело. Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как бы это ни было трудно.

Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться в здравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца.

До конца.

– Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой. – Что ты хотел сказать?

– Это не просто очередная история с заложниками.

Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли!

Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, в каждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!

– Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?

– Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом. Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать, что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! А я для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться, понимаешь?

– Понимаю.

– Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит, это те же, кто ее… увез. Так или не так?

Бахрушин соображал с трудом.

Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То есть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не мог себе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок.

Как?! И зачем?!

Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не только осмыслению, а даже некоторой попытке решения.

Он изо всех сил старался навязать Бахрушину свое отношение – и не мог.

Ники решил, что понимает то, что чувствует тот, и его понимание было так же далеко от правды, как представление в театре наводнения в Питере.

– Ники, я не врубаюсь, о чем ты говоришь.

– Я о том, что в номере у нее точно что-то искали.

Из кошелька вытряхнули все деньги, но это не в счет.

Тут Бахрушин вдруг посмотрел на него с первым проблеском интереса, словно Ники наконец сказал что-то особенное, задевшее его.

Так оно и было.

Пока разговор шел просто ни о чем – о каких-то идиотских Никиных соображениях, он мрачно думал только о том, что надо как-то отвязаться от настырного собеседника, вернуться в кабинет, набрать номер Добрынина, узнать, может, есть какие-то новости в МИДе.

Добрынин обещал еще утром, что непременно позвонит в МИД.

Когда Ники сказал “кошелек”, все открытые язвы вдруг обожгло болью, его дернуло током с головы до ног.

Бахрушин отлично помнил этот кошелек – из коричневой кожи, с какими-то важными золотыми штучками, которые свидетельствовали о том, что это “Шанель”.

– Есть духи “Шанель”, я точно знаю, – говорил Бахрушин, – при чем тут кошелек!

Ольга сердилась и говорила, что раз уж он дожил до сорока лет, ничего не понимая, то она и объяснять не станет!

Кошелек был словно частью ее, и он вдруг вспомнил Ольгу так, как не вспоминал ни разу за все эти дни. Так, что пришлось сильно сцепить зубы, чтобы не завыть.

Ники опять ничего не понял, кроме того, что Бахрушин вдруг как будто очнулся. Пока еще не было понятно, хорошо это или плохо, но на всякий случай Ники решил продолжать.

– Накануне она посылку получила. Из Парижа. От какой-то Вали. И странная история вышла. Ольга говорила, что никакой такой Вали не знает и еще записка там была, тоже непонятная. Я думаю, может, все дело в этой записке, а?

– Посылка? – переспросил Бахрушин мертвым голосом.

Ники посмотрел на него. Он был выше и поэтому посмотрел сверху вниз.

– Да. Пришел Борейко из “Интерфакса”, сказал, что Ольге пришла посылка. И мы поехали за ней.

– И что в ней было, в этой посылке?

Вопрос прозвучал так странно, что Ники ответил не сразу. Сначала пожал плечами.

– Кофе. Колбаса какая-то. Мы ее съели. И кофе выпили. Ну, не весь, конечно…

Ольга пила кофе и ела колбасу, присланную во французской посылке. С Ники Беляевым, который стоит сейчас рядом с ним, целый и невредимый, а она, а ее…

Бахрушин понятия не имел, что способен на подобное.

Никогда. Ни за что.

У него было чувство юмора, и чувство самоиронии, и чувство собственного достоинства, и еще тьма каких-то нужных чувств!..

Он вдруг схватил Ники за водолазку, так что тот от неожиданности нагнулся, двинул назад и прижал спиной к стене.

– Ты скотина! – сказал он ему. – Ты ее бросил! Ты бросил ее одну, ублюдок!

И он ударил его в лицо, но промахнулся, вышло в ухо, и голова у Ники качнулась в сторону, как у деревянного Буратино.

– Ты вернулся, а она осталась! Ты с ней кофе пил, твою мать!..

Он ударил еще раз, а потом Ники опомнился и тоже схватил Бахрушина за водолазку, и это хватание друг друга и какие-то чавкающие, смазанные удары были отвратительны, как в оперетте!..

– Послушай, – в лицо ему прохрипел Ники, – нет, ты послушай меня! Я каждую секунду об этом помню!

Ты понимаешь?! Каждую! Что это я во всем виноват!

Что надо было ее не отпускать, а я отпустил, потому что у нас ведь эфир, мать твою!! И я отпустил! И помирать буду, не забуду, что это я, я!.. И ты мне не говори, что я виноват, я сам знаю! И надо думать, как спасать ее, а ты хнычешь, твою мать, как истеричка!..