Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой зимой, и она очень сердилась на себя за то, что попрощаться никак не может, что ей мешает эта подлая боль в спине, и скрученные сзади руки, и унизительная поза, и то, что нос распух, чешется, и трудно дышать!..

Потом машина остановилась, и она, сжавшись, насколько могла, стала ждать, когда ее начнут убивать, и молилась, и надеялась на то, что это будет быстро, лучше всего прямо сейчас, и нос чесался невыносимо!..

Ее вышвырнули из машины, подняв за воротник и ремень, как овцу, она упала на камни, взвыла от боли, и ее в первый раз ударили – она не поняла чем, – в спину, и как-то так, что в глазах все стало ослепительно белым, а в ушах звук осел и замедлился, словно кассета закрутилась на пониженных оборотах.

После этого у нее еще долго была какая-то странная вязкость в ушах.

Опять тычок, и ее сильно ухватили за мешок. Она захрипела и поднялась с колен. Куда-то ее вели, но она плохо понимала, долго ли ведут и куда поворачивают, потом короткий каменный грохот, еще один удар в спину, но не такой сильный, мешок с головы сильно дернули, кажется, вместе с волосами, и она полетела вниз, на холодный бетонный пол.

Нет. Не может быть.

Неужели все это на самом деле произошло со мной?

Но вот пол – бетонный. Вот стены – ледяные. Вот раскладушка – ржавые зубы пружин давно прогрызли побелевший от времени советский брезент.

Холодно, холодно так, что вокруг рта стынет дыхание. Очень болит спина и на кистях рук сильно содрана кожа.

Значит, это я? Значит, все это происходит сейчас со мной?!

Она даже не сразу сообразила, что парней, которых захватили вместе с ней, здесь нет и в машине не было, что она почему-то одна, совсем одна, как припомнившаяся ей давеча обезьяна в клетке.

Ольга думать не могла о том, что уже случилось с ними.

И не думать тоже не могла.

Почему-то она совсем не надеялась на то, что кто-то спасет ее. Наверное, было бы хуже, если бы вместе с ней оказался Ники. Ей пришлось бы надеяться на него, потому что она привыкла к этому, а что он мог сделать!..

Потом она рассердилась на него за то, что он остался на том блокпосте, цел и невредим, а она здесь, в этом ледяном кошмаре, и это так не правильно и несправедливо!

Он не смел так поступить с ней, бросить ее одну, когда ей больно и страшно, и оставить ее умирать, и еще даже неизвестно, умрет ли она сразу!

Господи, если мне суждено это, пусть все произойдет быстро! Пожалуйста. Ты же меня знаешь, я ничего не вынесу, если долго. Я просто не вынесу. Так что ты возьми меня побыстрее, господи, прошу тебя, если можешь, то прямо сейчас, с этого холодного бетонного пола.

И она села, и стала ждать, и это длилось довольно долго, а потом встала и начала ходить, потому что сидеть дальше стало невозможно.

Потом она легла и, кажется, уснула, но разве можно уснуть в бетонном подвале с единственной лампочкой, на раскладушке, где есть только алюминиевые дуги, а брезент давно сгнил, и ржавые оскаленные пружины впиваются в бока?!

Ей снился сон, в котором все было – дом в Кратове, очень старый и очень неудобный, которым Бахрушин тем не менее гордился. Дом строили его бабушка и дедушка в сороковых годах. Тогда даже академикам и профессорам строить было особенно не из чего и не на что, и дом получился не очень. Он оказался вытянут в одну сторону и как-то нелепо приплюснут с другой, и единственное, что было хорошо в нем, – это терраса с окнами от пола до потолка, с бревенчатой стеной, с самоваром на скатерти, со старинным блюдом, в которое каждое лето выкладывали белый налив – по яблочку.

Осенью, когда потихоньку осыпались листья со старых яблонь, на этой террасе становилось особенно просторно, светло, и деревом пахло как-то грустно, будто прощально. И антоновка в деревянном ларе лежала холодная, плотная, желтая, налитая острым соком. Ольга до самых холодов пила на этой террасе чай, грела руки о чашку, и самовар шумел, и листья летели за высокими окнами.

Еще в ее сне был Бахрушин, который приходил к ней на террасу, приносил плед и неловко накрывал ее – он вообще ухаживал за ней как-то неуклюже. Если она работала, он, посидев немного, вставал и уходил, а если Думала, приваливался к ней боком и сопел успокоительно, как приблудная собака Димка, когда набегается по холоду и вернется в дом, к теплу и покою.

Было деревце, дрожавшее у забора и ронявшее листья на траву. Были под сосной деревянные качели на длинных палках – рассказывали, что эти качели когда-то повесил Вертинский, потому что его дочери дружили с матерью Бахрушина, а их участок находился как раз через забор. Еще рассказывали, что в соседней даче, за другим забором, обитает привидение, потому что девица, дочка хозяйки, была влюблена в Шаляпина и однажды после его концерта с горя утопилась в пруду.

А теперь дачу никто не снимает, так как привидение очень беспокойное – шумит по ночам, бродит по дому, а извести его никак не удается.

И еще что-то было у нее во сне, очень важное, самое главное, такое, о чем никогда не думалось раньше, и вспомнилось почему-то именно теперь, но, проснувшись и увидев перед собой низкий серый потолок, Ольга вдруг поняла, что вспомнить не может.

Она смотрела на потолок и заставляла себя – ну, вспомни, вспомни! А когда поняла, что это невозможно, заплакала навзрыд.

Раскладушка заходила ходуном и оставшиеся в брезентовых деснах гнилые зубы пружин заскрипели старческим скрипом, и Ольга кое-как сползла с раскладушки на пол, и рыдала, и корчилась, и грызла себе пальцы.

Наверху загрохотало, и она вскочила, заметалась и бросилась в самый дальний угол, и замерла там, потому что была уверена – это пришли за ней, чтобы начать ее убивать.

Сверху спустилась деревянная лестница, и по ней затопали военные ботинки с высокой шнуровкой. Ольга, сунув кулак в рот, чтобы не закричать, смотрела, как они спускаются.

Человек слез с лестницы, постоял, глядя на нее, потом свистнул, и сверху ему проворно подали деревянный ящик, на который он уселся прямо под лампочкой.

И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.

Масуд, корреспондент “Аль Джазиры”.

– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем. Все очень просто.

– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?! Это что-то другое, точно тебе говорю!

Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов, подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи блестели на асфальте.

– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких… денег.

– Почему – поэтому?

– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром!