Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
— Откуда ты знаешь?
— Мистер Джеггерс мне писал. Он посчитал, что это известие меня обеспокоит меньше, чем твое долгое молчание.
— Ну, если он только поэтому…
— Он правильно сделал, — сказала она.
— Да, пожалуй, — согласился отец. — Ну, как бы там ни было, с этим покончено. Ты ведь знаешь, меня лечили. И помогло. Это здорово помогает. Я ни к чему не могу прикоснуться — только иногда бокал шампанского. От всего прочего меня страшно мутит. Даже запаха не переношу. Неделю или две после того, как я вышел из клиники, я ехал как-то с одним деятелем из кинокомпании, который за обедом пил пиво. Так пришлось открыть окно, потому что меня чуть не стошнило. Представляешь — от запаха пива!
Он был такой замечательный, с ним так здорово и легко было разговаривать, он даже смешил ее, рассказывая об этом, и на некоторое время Мерри даже перестала прятаться за кустами и подглядывать за отцом и дочерью, а полностью сосредоточила на нем внимание, слушая, отвечая, и, насколько могла, сочувствовала ему.
— Это из-за Карлотты? — спросила она.
Он посмотрел на нее, протянул руку, дотронулся до ее щеки, потом коснулся ее вздернутого подбородка, помолчал и сказал:
— Знаешь, Мерри, давай пока не будем об этом. Когда-нибудь мы поговорим на эту тему. Обязательно, я обещаю. Но давай подождем, пока мы оба не станем чуточку старше. Было бы ужасно, если бы ты ничего не поняла, но еще ужаснее, — если ты все поймешь. Извини?
— Конечно, папа. — Извинить его? Она была вне себя от радости, от восторга, что он обращается с ней вот так, как и должен отец обращаться со своим ребенком, и что по крайней мере на мгновение это тяжкое бремя — необходимость быть корректной и изысканной — спало с ее плеч. Она почувствовала то облегчение, какое должен испытывать матрос с утлого кораблика, после долгого и утомительного лавирования в волнах шторма причалившего в безопасной бухте. Это еще не родная гавань, но хоть какое-то временное пристанище — что уже само по себе замечательно.
Они начали новый круг по дорожке сада, разглядывая астры и японские анемоны, маргаритки и осенние крокусы, и первые ростки, обещавшие в скором времени превратиться в восхитительные бутоны белых, оранжевых и темно-красных хризантем. Он спросил, что бы ей хотелось делать во второй половине дня. Она сказала, что ей все равно. Она была рада просто побыть с ним. Он предложил отправиться на пикник.
— Да, это было бы здорово! Сегодня такой чудесный день!
— Может быть, ты хочешь кого-нибудь взять с собой? Одну из своих подружек?
— Пожалуй, Хелен Фарнэм. Она моя соседка.
— Да, знаю. Я и думал, что ты ее пригласишь. Она и ее родители много уделяют тебе внимания — да? Ты с ними проводишь каникулы — ведь так?
— Да.
— Ну, тогда сходи за ней и поедем.
Отличный получился пикник. Мередит привез с собой большую корзину с паштетом, сыром и фруктами, коробку шоколадных конфет с ромом и замороженные бутылочки шампанского. Они поехали на лимузине в ближайший лесок, сделали привал у ручья, а потом вернулись в школу. Мерри и Хелен поблагодарили Мередита за отлично проведенное время и поцеловали его на прощанье. И правда — они так веселились, что, забыв все приличия, рассказали клушам об этой поездке и даже про шампанское не забыли упомянуть, что вызвало у клуш такое изумление, какое они и сами были бы не прочь научиться изображать на своих лицах.
* * *В то, что когда-то «Французская революция» казалась весьма сомнительным предприятием и что судьба их кинокомпании, как и судьба всех кинокомпаний, висела на волоске и целиком зависела от успеха или провала этой картины, сегодня трудно поверить. Это была просто груда коробок с кинопленкой, на которой, как со свойственной ему афористичностью выразился Мартин Зигель, изображалась…
— …Пустота. Да-да, джентльмены, пустота, ничто. Это длинная пленка, много ярдов, может быть, целых полмили пленки и на ней крошечные фигурки, все такие мелкие, что вы с трудом что-то можете различить — разве что с помощью особой и очень дорогой линзы. И эти фигурки — тоже пустота. Никто не обращает на них внимания. Мы торгуем светом и тенями — зыбкой, неосязаемой материей. И не думайте, что это нечто большее. Забудьте о декорациях, реквизите, костюмах, обо всех этих зданиях, которые мы понастроили, об этих городах, которые мы возвели. Все это уже разобрано по досочкам. Забудьте о миллионах долларов, которые мы потратили на создание этих фигурок. Забудьте даже, если сможете, о кинокомпании, о кинобизнесе — на это всем тоже наплевать. Помните только о свете и тенях, об игре человеческого воображения и фантазии на полотне пропитого. Эта картина представляет собой больше, чем капиталовложение, больше, чем вереницу фигурок и серию диалогов. Эта картина являет собой утверждение человеческого духа и нашей веры в этот дух. В этих коробках, джентльмены, заключена мечта человека о свободе. О свободе, братстве и равенстве. И не меньше! И я жду от вас, что вы пойдете продавать именно это. И я хочу, чтобы каждый владелец кинотеатра, каждый кинопрокатчик ощущал убежденность, что когда он умрет и предстанет перед святым Петром у небесных врат и когда там будет оценена его прожитая жизнь, он сможет со скромной гордостью искренне сказать: «В нашем районе «Французская революция» впервые пошла в моем кинотеатре».
Зигель сел, вытащил шелковый носовой платок из нагрудного кармана чесучевого костюма и вытер слезы, навернувшиеся на глаза во время речи. На лицах сидевших в комнате вице-президентов, отвечающих за рекламу, прокат, продажу, производство, и их ассистентов появилось торжественное выражение, кто-то был воодушевлен, кто-то взволнован. Один, кто был способен закурить сигару, вытащил ее из кармана и, поднеся близко к глазам золотую «данхилловскую» зажигалку, замер, словно был загипнотизирован пламенем или по крайней мере позировал для памятной восковой скульптуры. Другой устремил глаза к небесам или, во всяком случае, к причудливой, в неоегипетском стиле, лепнине на потолке, которой отец и предшественник Зигеля украсил этот зал в ту пору, когда удача улыбалась кинокомпании куда более приветливо.
— Ну хорошо, — продолжал Зигель. — А теперь расскажите мне про премьеру.
Вице-президент, отвечающий за рекламу, рассказал о своем плане подготовки к премьере. Это должен быть благотворительный показ в пользу фонда Харта.
— Очень хорошо, — сказал Зигель.
Далее вице-президент рассказал о телевизионном освещении премьеры, о послепремьерном банкете в танцевальном зале гостиницы «Астор» и о крытых повозках, которые будут предварять кавалькаду лимузинов на Бродвее.
