Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
Она, конечно, обрадовалась скорому приезду отца. Ей было шестнадцать, она несколько месяцев проучилась в одиннадцатом классе, и с того лета, что они провели вместе — с Карлоттой в Швейцарии — видела отца всего два раза. Летом она обычно уезжала в детский лагерь в Нью-Гэмпшире, где приятель Сэма Джеггерса руководил кружком танцев и пения. Каникулы она проводила с семьей Фарнэмов в Дариене или Палм-Бич. Она не особенно-то огорчалась тому, что все эти годы почти не виделась с отцом. Она помнила, что брата Викки Далримпл в возрасте четырех лет услали в школу, потому что Далримплы тогда были в Индии, и он не видел родителей до шестнадцати лет. Викки ей как-то рассказывала об этом. Семейство Далримплов в полном составе приехало в школу к Энди, и Энди бросился к своим тете и дяде с криком «Папа! Мама!» — потом ему очень вежливо объяснили, что он ошибся и принял за родителей не тех. Что ж, это всего лишь одно из проявлений «бремени империи», или как это там называется. На ней тоже лежало бремя.
В любом случае им-то было несложно узнать друг друга. Конечно, она изменилась, сильно изменилась с тех пор, как он навещал ее в последний раз. Вся ее детская пухлость исчезла, и благодаря строгой, даже фанатичной диете она приобрела великолепную, как у юной сильфиды, фигуру. Она выросла на дюйм или два, и ее фигура теперь отличалась той пленительной сухопаростью, которая составляет секрет обаяния лучших манекенщиц. Но вытянувшись, став стройненькой и лишившись дурацкой детской пухлости, которая так портила ее внешность еще пару лет назад, она обрела отточенную ясность черт, выдававших ее сходство с ним.
Так что она не опасалась, что они не узнают друг друга. В действительности единственное, что заботило ее, был самый первый момент встречи. Она без особого энтузиазма думала о том, что эта встреча может вылиться в исполненную патетики драматическую сцену. Ей хотелось, чтобы все прошло как можно более обыденно, просто, естественно — как встречаются после разлуки со своими родителями провинциалы, какие-нибудь работяги-аптекари, или деревенские адвокаты, или мелкие служащие крупных корпораций. Она даже завидовала непринужденной будничности таких встреч, этих невыразительных «приветиков», горячих поцелуев, удивленно-радостных восклицаний, точно люди не виделись какой-нибудь месяц-другой.
Поэтому она не стала дожидаться его в главном вестибюле, чтобы поминутно выглядывать — не едет ли? — из огромного окна, из которого открывался вид на подъездную аллею от ворот школы. Она осталась у себя в номере, притворилась, будто читает, и ждала, когда кто-нибудь, например, Крумриха, истошно завопит, увидев лимузин, и всем объявит, что он приехал.
Все произошло не так уж и плохо. К ней вошла Викки Далримпл и сообщила, что ее отец внизу, и Викки, кажется, поняла, отчего это она сидит у себя в номере и так невозмутима. Внизу толпились стайки девочек, которые оказались там якобы случайно, а вовсе не для того, чтобы глазеть на них, но Мерри на них не обращала никакого внимания. Ведь к ней приехал отец! И вот он уже спешит к ней навстречу:
— Мерри! О Мерри, ты великолепна! — и протягивает к ней руки, и она бежит к нему, и он обнимает ее при всех, а она все так же невозмутима! Здорово получилось, отлично получилось, так что эту сцену ничто не могло смазать — даже выпучившая глазки Крумриха, даже все эти клуши, которые с восхищением созерцали встречу особо выдающейся питомицы школы с ее суперособым папой» Момент был настолько потрясающим, что его не могло ничто подпортить. Ничто! И он тоже был великолепен. Он обнял ее, поцеловал в лоб, потом поднял глаза, оглядел их всех, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Она взяла его под руку, вышла с ним из здания школы и окунулась в яркие, как на цветной фотографии, лучи закатного солнца.
Нет, не в солнечные лучи, а в сад. В сад Марвелла, как называли его в школе. Это название было навеяно стихотворением Эндрю Марвелла, которое ученицы должны были выучить наизусть и только потом уж получали привилегию гулять в этом саду меж всегда ухоженных цветочных клумб:
Вблизи замшелого фонтанаИль возле старого платанаОставит плоть мою душа.Под полог лиственный спеша,Встряхнет сребристыми крылами,Споет, уже не здесь, не с нами,И будет радужно-пестроЛучиться каждое перо.[14]
— Вполне подходяще для сада в такой школе, — сказал отец.
— Вообще-то лучше подходят следующие строчки, — сказала она и процитировала: — «Не ведает мой разум горя в пучине лиственного моря».
— Понял, — сказал он. — Но расскажи мне лучше о себе.
— Да я и не знаю, что рассказывать. Ты и сам представляешь, что у меня за жизнь. Школу ты видел. Меня ты знаешь. Соедини нас обеих — и поймешь, что получится. По-моему, со мной все в порядке. Отметки у меня хорошие, у меня есть друзья.
— Хорошо, — сказал он. — Я очень рад за тебя.
Он остановился, чтобы рассмотреть розовый куст, на котором расцвели несколько поздних бутонов — каких-то особенно красивых и особенно трогательных из-за безнадежности их запоздалого цветения. Эти цветы, возможно, долго не простоят.
Мерри хотела задать ему несколько вопросов, но все не решалась. Ей было неловко: она проговорила в уме эти вопросы, но не могла произнести их вслух, потому что они были в точности такие же, какие могли бы задавать ей эти клуши — если бы они только осмелились. Такое ощущение, что она не гуляет вдвоем с отцом по саду, а словно со стороны смотрит на них с отцом и оценивает жесты и слова, которыми они обмениваются.
— Как получилась картина? — спросила она. Плохо, плохо! Вопрос был сформулирован достаточно безлично — не слишком бестактно и в то же время не слишком интимно, это был вопрос, какой мог задать ему любой репортер, любой интервьюер.
— Нормально, — ответил он. — Лучше, чем она того заслуживает. Местами она скучновата, но в целом очень красивая. Как живописное полотно. Наверное, благодаря широкому экрану. Она напоминает огромную античную статую Давида.
— Я имела в виду не картину, а — тебя…
— А, тоже нормально. Только уж очень долго мы ее снимали.
— Я имею в виду спиртное.
Она отвела взгляд. Тут она перегнула палку. Какая же она назойливая и бесцеремонная! Но провалиться ей на этом месте, если она не сможет быть столь же откровенной с родным отцом, как эти глупые, самодовольные колоды, которые, наверное, именно вследствие своей глупости и самодовольства могли запросто откровенничать с родителями.
— Откуда ты знаешь?
— Мистер Джеггерс мне писал. Он посчитал, что это известие меня обеспокоит меньше, чем твое долгое молчание.
