Девственница для Альфы

— Он меня похитил! — вскидываю руку на Цезара, который преспокойненько отхлебывает травяного чая из фарфоровой чашечки. — За волосы тащил!

— А ты меня пырнула ножом, — отвечает. — И я тебя не похитил, а купил.

— Я тебе не вещь, чтобы ты меня покупал! — зло вглядываюсь в его умиротворенное лицо.

— То есть тебе нравится вариант с похищением? — улыбается и хмыкает. — Ладно, я тебя похитил.

Обескуражено замолкаю и, всплеснув рукой на Маркуса, который хрустит крекером, цежу сквозь зубы:

— А этот голый в лесу напал!

Елена переводит взгляд с Цезара на Маркуса, который фыркает:

— А где я в лесу штаны бы взял?

— А после всего этого, — скрещиваю руки на груди, в гневе взирая на Елену, — Цезар на меня надел ошейник Омеги.

— Ты в своем уме? — Елена в обескураженной злости смотрит на него.

— Некоторые решения требуют от меня жесткости, — пожимает плечами. — Да, возможно, я погорячился.

— Что? — Елена медленно моргает. — Я ослышалась?

— Нет, — Маркус подносит чашку к губам, — да, он сказал, что погорячился.

Возмущение исчезает в глазах Елены, и вместо него вижу удивление. Переводит на меня обескураженный взор.

— Ну не сволочь ли, а? — я все еще жду поддержки.

— Он всегда прав, а тут погорячился? — Елена медленно моргает. — Очень интересно.

— Возможно, погорячился, — едко повторяю я его слова. — Он еще не уверен в том, что поступил, как мудак.

— Не ругайся, — глухо отзывается Цезар.

— Извини? — рассерженно разворачиваюсь к Цезару.

— Ты же могла слово мудак заменить на что-то культурное? — обращает на меня свой снисходительный взгляд.

— Нет такого культурного слова, чтобы описать твое му… — скрежещу словами. Я ведь тоже не приветствую злословия, — чтобы описать твое бесстыдство, жестокость, наглость и цинизм! Чуешь? Все перечисленное не описывает тебя в полной мере. И даже слово чудовище к тебе не применимо!

— Что, ты меня спихиваешь с пьедестала чудовища? — сверкнув глазами, приближает ко мне лицо, и скалится в улыбке, — почему? мне нравится быть для тебя чудовищем…

И в мозгу вспыхивают слова: “потому что это заводит”. Секундная оторопь, волна слабости, что уходит в ноги, и я леплю Цезару звонкую пощечину. Щурится, и из его груди поднимается утробный и глухой рык.

— Так, — подает строгий голос Елена, — поумерь свой пыл. Я еще тут, как бы.

— Согласен, — недовольно отвечает Цезар.

Поджав губы и пристыженная, утыкаюсь взглядом в тост на тарелке, и по другую сторону от меня низко урчит Маркус. В гневе смотрю на него, а он медленно выдыхает:

— Оно само получилось.

— Да вы звери какие-то, — шепчу я.

— Да ты сама тут сидишь и рычишь, — шипит Цезар. — Провоцируешь.

Замолкаю, и чувствую в груди бархатную вибрацию рыка, на который Цезар и Маркус отвечают мне низким урчанием. И в наших волчьих голосах переплелись возбуждение, игривость и желание побегать в лесу.

— Хватит, — сжимаю кулаки, краснея до кончиков ушей перед молчаливой и внимательной Еленой.

— Вдох и выдох, —тихо проговаривает Маркус, и мы все втроем медленно дышим.

И только через минуту приходим в себя, а Елена оглядывает нас, делает глоток чая и отставляет чашку:

— Это было очаровательно.

— Вовсе нет, — смотрю на нее исподлобья.

— Обидели тебя мои мальчики, да?

— Да.

— Ну, все кобели такие, — она слабо улыбается, — а если в крови есть сила, то все усугубляется в разы. И к тому же, знала бы ты их отца… — она хмыкает, — то, пожалуй, удивилась.

— Чему?

— Тому, что…

— Мама, — Цезар медленно выдыхает.

— Вот их отец был чудовищем, — она ласково улыбается, — но, видимо, мне удалось хоть что-то вложить в них доброе и светлое. Особенно удивляет Цезар, ведь…

— Мама…

— Ведь именно его мой муж выбрал своим наследником.

— Хватит! — Цезар вскакивает и в каком-то исступлении бьет кулаком по столу. — Я сказал, хватит!

Не осознав своего порыва, касаюсь его локтя. Замирает, переводит на меня взгляд и в гневе щурится. Ох, огребу и я от него сейчас, но молчать и потакать его несдержанности я не стану. Кто-то же должен ему сказать, что он сейчас ведет себя, как агрессивная горилла.

— Не кричи на маму. Не надо, — слабо улыбаюсь я. — Она не желает тебе зла.

Вспышка внезапной ярости затихает. Садится, скрипнув зубами, откидывается на спинку стула, скрестив руки на своей могучей груди и сдавленно хрипит:

— Извини, мам.

И у его мамы глаза готовы выпасть из глазниц от шока. Она, поперхнувшись, сглатывает, прижимает пальцы к губам и шепчет:

— Мне и самой не стоило… Милостивая Луна, — переводит шокированный взгляд на меня, — все-таки это не чувство соперничества с братом, которого одарили Нареченной.

— Ну, знаешь, ма, — Маркус фыркает, — от этого мне вот не легче. Она должна быть моей, а теперь? Сонечку мою делить с чурбаном, который вот только научился извиняться? Да, помню, как ты учила делиться, но это не мертвый зайчик.

— Что ты о зайчике не подумал той ночью… — закатываю глаза.

Елена многозначительно прикладывает палец к губам, отказываясь слушать подробности той ночи, когда на моей шее раскололся ошейник, и я зло замолкаю. Она встает и ласково улыбается:

— Пойдем, Соня. Поболтаем без лишних ушей.