Расеянство - Братья Швальнеры
–Семеныч дал.
–А, тогда ладно.
Причем, Азэми уже не обращала внимания на то, как Мисима наносит колбасе удары – так, словно перед ним лежал живой человек, которого он порядком ненавидел – например, председатель или Михалыч, когда не давал опохмелиться. Главное, деньги были целы.
Вечером того же дня пошел к Оаке, чтобы помочь тому перерубить патрубок в моторе МАЗа. Велико же было удивление хозяина гаража, когда гость, ложась под машину, вместо того, чтобы просто перекусить или оторвать тоненькую трубочку, достал из кармана огроменный нож и что было силы ударил по ней – так, что из нее брызнули остатки масла и залили самому Мисиме лицо. Михалыч расхохотался.
–Чего это ты, Колян?
–Вакидзаси.
–Чего?
–Иди ты.
Утром следующего дня председатель велел ему съездить в райцентр за новыми запчастями, которые удачно привезли на станцию техобслуживания. Горя от нетерпения, Мисима выполнил все поручения уже к обеду и, освободившись, сразу поспешил в ДК железнодорожников, чтобы встретиться со своим новым духовником. Прождав три часа, он все-таки застал Пляхтера готовящимся к очередному занятию.
–Здрасьте, – крикнул он из пустого зала.
–А, привет, – Пляхтер узнал своего юного воспитанника. – Как дела?
–Да вот спросить хотел.
–Валяй.
–Вы чего-нибудь про катану слышали?
–Самурайские мечи? А то. А что тебя конкретно интересует?
–Мне вот интересно. Что эффективнее – Ваши приемы работы с ножом на улице или искусство владения катана?
Тот рассмеялся.
–Ну ты даешь. Ты где видел, чтобы на улице катана применялась? Кто когда с самурайским мечом ходит? За психа еще примут…
Мисима опустил голову.
–Да и не в этом дело. Вот иди сюда.
Он поднялся на сцену.
–Доставай, что там у тебя.
Тот достал вакидзаси.
–Теперь покажи, как ты его держишь.
Мисима в точности воспроизвел боевую стойку, продемонстрированную ему накануне Кэзуки-саном.
–А теперь смотри, – Пляхтер выхватил из-за пазухи уже знакомый Мисиме нож «Онтарио», и стал, по-прежнему разбрасывая коленца и пританцовывая, а по замыслу – как бы отбиваясь от врага и отпугивая его с глупым лицом, которое, так же по замыслу, должно было дестабилизировать нападавшего, размахивать им перед лицом Мисимы. Тот едва успел сосредоточиться, как уже получил несколько глубоких порезов в область лица и фронтальную область туловища. Бесспорно, такой метод ведения ближнего боя не корреспондировался с правилами игры настоящего самурая, да и настоящего мужчины вообще, но когда в голове – как у Мисимы – кавардак, то самое непривлекательное действие или решение можно облечь в удобоваримую и приемлемую форму и скормить его «радующемуся обману» адепту. Что успешно и практиковал Пляхтер. И, если бы не детский восторг не евшего ничего слаще морковки Мисимы перед ножом «Онтарио», он, быть может, и смог бы нанести противнику сокрушающий удар, но совокупность обстоятельств сыграла против него и его убеждений. Самурай был жестоко повержен, а его достоинство было попрано нечестным боем Пляхтера…
Приехав домой, Мисима плохо спал, почти не спал совсем – все обдумывал что-то, а что конкретно, не мог сформулировать.
Утром следующего дня, с квадратной головой, поплелся он на тренировку к Кэзуки и, чтобы не обижать достохвального учителя, втихаря оставил на столе у него вакидзаси. Подкидыша Кэзуки обнаружил уже после ухода ученика, на котором сегодня лица не было. Он начал что-то понимать. Каждый начал что-то понимать о своем ближнем и о себе самом.
Однажды Мисима впал в отчаяние. Его непрестанно заботили мысли о самурайской культуре и идеалах людей, которых, без сомнения, можно назвать самыми великими по силе и мужеству во Вселенной за всю историю ее существования. И в то же время его новый кумир и прививаемые им идеалы не давали ему покоя. Он метался и мучился и не мог отыскать для себя ничего нового в прочитанной от корки до корки книге Мисимы. За советом он решил обратиться к проверенному товарищу.
–Как поступить мне, о Кэзуки-сан? – вопрошал он, глядя в глаза своему учителю. Тот попервах долго молчал, а после вымолвил:
–Недопустимо отступать от пути воина, не пройдя его до конца.
–Но как мне следовать ему, если правила пути воина поставлены под сомнение?
–Кем? Слабыми людьми?
–Пусть так. Но я не имею достаточно силы и мужества, чтобы противостоять им. Мало у меня знания… Не хватает мне, чтобы заполнить внутридушевное пространство…
–Значит, мало времени уделяешь тренировкам.
–Причем здесь это…
–При том! – категорично рявкнул Кэзуки-сан. – Ты должен больше времени посвящать физическим упражнениям… – Потом, малость успокоившись, он продолжил свое наставление: – Ведь Мисима ни на минуту не прерывал своих упражнений. Он и императору смертью грозил, и в захваченном здании Токийского университета с агрессивно настроенными студентами один и без оружия говорил, и в состав сил самообороны входил…
–А что это?
–Ну это подразделение такое у них специальное было. Сам даже на истребителе летал. За несколько лет до смерти.
–Да ну?
–Вот тебе и ну. Именно в постоянном совершенствовании тела находил он реализацию собственного духа!
–Слушай…
–Да?
–А как же вот самураи… они, если тебе верить, творили на своей земле что хотели, верно?
–Ну.
–И никакого контроля над ними не было?
–А какой тут контроль? Они сами себе феодалы, что хотели, то и творили. Они же – достойнейшие из достойных.
Задумался Мисима. Стоит ли теперь говорить о том, что отныне у него появился верификатор – новый идеал, к трафаретам которого он прикладывал все, что от кого-либо слышал, в том числе и от Кэзуки.
Из райцентра в те дни он не вылезал. Во время одной из поездок он снова встретился с Пляхтером и обратился к нему с волнующим его вопросом.
–Я вот тут самурайством занялся…
–Оно и видно. Мозги кто-то загадил… И чего?
–Я вот что спросить хотел. А что же они, самураи, что хотели, то и творили?
Вопрос о безнаказанности действий самураев в древней Японии потому заботил Мисиму, что он не хотел бы стать жертвой законного преследования. Он планировал постичь как искусство самураев (которым, как полагал, владел уже в достаточной степени), но и искусство Пляхтера, и в обоих его останавливала угроза уголовного наказания – он ко всему был еще и жутко труслив. И, понятное дело, не могло привлечь его внимание то искусство, в котором он подвергался хоть какому – то законному риску. Непонятно, почему его это интересовало теперь – ведь он должен был понимать, что и то, и другое достаточно рискованно. Но сейчас он взвешивал. Взвешивал и сравнивал. И потому принимались
