Проклятая попаданка серебряной совы - Нана Кас
На прикроватном столике, рядом с кружкой, лежит книга. Толстый, солидный том в тёмно-синем переплёте с золотым тиснением: «Родословные дворянских фамилий Российской Империи. Том IV. К-М».
Сердце начинает биться громко в оглушительной тишине комнаты. Я беру тяжёлую книгу и открываю, листая страницы с дрожью в пальцах, почти не дыша. Ищу фамилию.
Крыловы.
Вот они. Небольшая глава. Сухие, фактические строки. Основание рода. Заслуги перед государством. Упоминание о нескольких видных инженерах и военных. И… конец. Род благополучно угас в конце XIX века по причине отсутствия прямых наследников мужского пола. Никаких загадочных смертей, исчезновений. Или проклятий. Просто страница истории, аккуратно перевёрнутая.
От облегчения к глазам подступают слёзы. Но мне нужно больше. Я листаю дальше, ищу конкретное имя. И нахожу. Небольшой абзац.
Крылов Киллиан Михайлович (1820–1889). Выдающийся инженер-механик, член Императорского Русского технического общества. Известен работами в области точной механики и часового дела. Автор ряда усовершенствований в станкостроении. Женат на Елене Васильевне Верской (1824–1901). Двое детей. Прожил долгую жизнь, посвящённую науке и семье. Похоронен в семейном склепе в родовом имении под Москвой.
Горячие слёзы, катятся по моим щекам. Он не стал безумным изобретателем, пытающимся воскресить мёртвых. Он просто жил. Работал. Любил свою жену. И умер в своей постели, окружённый уважением, а не страхом.
И она. Елена Верская. Она пережила его. Она жила. Долго.
Мой взгляд падает на поля книги, рядом с этим абзацем. Там между печатных строк чьей-то изящной рукой выведена фраза. Послание.
«Истинная любовь — не в изменении прошлого, а в умении принять его и найти счастье в том, что имеешь. И тот, кто ждёт, всегда находит её.»
Почерк Елены. Я видела его в дневниках, в письмах. Она оставила это здесь для меня? Для того, кто когда-нибудь откроет эту книгу с вопросом в сердце? Она не могла знать наверняка, но верила в силу своего выбора, в правильность нашего страшного дара.
Закрыв книгу, я прижимаю её к груди и долго сижу так, глядя в стену. В душе нет той пустоты, что была после прыжка с балкона, после его исчезновения. Есть светлая грусть, как после хорошего, но немного печального фильма. И под ней покой. Уверенность в том, что всё закончилось правильно. Пусть и не для нас. Но для них.
Я поднимаюсь, подхожу к окну. За ним университетский двор, зелёные деревья, скучающие студенты, курящие у входа. Той летней каторги словно не было. Близится осень. Обычный мир. Скучный, безопасный, предсказуемый. Мой мир. И впервые за долгое время я смотрю на него не с сожалением, что упустила важное в своей жизни, вогнав себя в рамки правильности, а с тихой, почти нежной благодарностью. Не украденное, не одолженное. Моё собственное будущее.
Проходит неделя, и я возвращаюсь к лекциям, семинарам, библиотекам. Но всё кажется каким-то плоским, лишённым глубины. Я ловлю себя на том, что ищу в толпе знакомую высокую фигуру, прислушиваюсь к голосам в надежде услышать низкий, насмешливый баритон. Но его нет. Конечно, нет. Он живёт в своём исправленном XIX веке. Он счастлив. Он свободен. Он не помнит меня.
В один из таких дней я иду по длинному, шумному коридору исторического факультета, проклиная давку и думая о несданном реферате. Сворачиваю за угол, уткнувшись в телефон, и сталкиваюсь с кем-то.
— Ой, простите! — автоматически бормочу я, поднимая голову.
Сердце падает.
Передо мной стоит мужчина. Не старый, но и не юный. Лет тридцати, может, чуть меньше. Высокий, с широкими военными плечами, но одетый в простые джинсы и тёмную кофту. Волосы русые, коротко стриженные, на виске побелевший шрам. И глаза… медовые, светлые, словно поймали зайчика от солнца. Глубокие, внимательные, с едва различимыми лучиками морщин у уголков. В них нет безумной усталости, знакомой мне до боли. Но в них есть… какое-то тихое, сдержанное, выстраданное знание, которое делает его взгляд старше своих лет.
Он смотрит на меня. Не как на случайную незнакомку. И на его лице, обычно, судя по всему, серьёзном, появляется медленная, чуть кривая улыбка. Неширокая. Сдержанная. Но от неё у меня перехватывает дыхание.
— Ничего страшного, — говорит он, и его голос… бархатный, без малейшего скрежета, но с той самой неуловимой хрипотцой, которая будто царапает душу изнутри.
Мы стоим посреди людского потока, и время для меня замирает. Шум стихает. Я не могу отвести взгляд.
— Мы… Мы не знакомы? — с трудом выдавливаю я, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Он смотрит на меня ещё секунду, затем его взгляд падает на книгу, которую я прижимаю к себе. На тот самый синий том о дворянских родах. Глаза мужчины сужаются, в них мелькает что-то стремительное, как вспышка молнии в глубине омута.
— Пожалуй, что нет, — отвечает он, и улыбка становится чуть отчётливее. Он делает небольшой шаг в сторону, давая мне пройти, но не отводя глаз. — Хотя… Желания странная штука. Порой кажется, что хочешь одного, а в итоге получаешь взамен нечто… большее. Нечто, ради чего стоит снова начать ждать.
Он произносит эти слова спокойно, почти философски, но каждое из них падает мне в душу, как раскалённый металл, оставляя жгучий, неизгладимый след. «Ждать». «Большее».
— Что вы имеете в виду? — шепчу я, не в силах двинуться с места.
Он качает головой, и в его взгляде появляется тень той самой, старой, хитрой усмешки, которую я видела в последний миг в сияющем хаосе.
— Просто размышляю вслух. Историкам, наверное, это свойственно — искать смысл в случайностях. — Он снова смотрит на книгу у меня в руках, и его взгляд становится пристальным, почти пронзительным. — Вы изучаете инженерные династии позапрошлого века?
— Я… нет. Может, когда-то давно. Сейчас это просто… для души.
— Интересная эпоха, — замечает он, и в его тоне слышится не академический интерес, а что-то личное, сокровенное. — Они оставили после себя не только чертежи и мосты. Иногда самые важные послания пишутся не в книгах, а между строк. Ждут своего читателя. Того, кто сможет их прочесть.
Наши взгляды снова встречаются. В его медовых глазах я вижу отражение моего собственного потрясения, моей надежды и немого вопроса. И понимаю: он знает. Не помнит в деталях, не хранит в памяти имён и дат. Но он знает на каком-то глубинном, интуитивном уровне. Осколки, тени, сны, отзвуки другого выбора. Что-то неуловимое, что привело его сюда. В этот университет. В этот самый коридор, вымощенный плиткой, по которой когда-то, в иной реальности,
