Проклятая попаданка серебряной совы - Нана Кас

Его голос дрожит, но в нём слышится железная воля, выкованная в горниле страдания. Елена кладёт свою руку поверх его, прижимает его ладонь к своей щеке. В её глазах светятся слёзы, но она улыбается бесконечно грустно.

— И я тебя, мой безумный, мой бесконечно любимый гений, — шепчет она. — Чтобы спасти брата… я готова на забвение. На ту жизнь, где я не знаю, через что мы прошли. Где он жив. И где ты… свободен от своего демона.

Я смотрю на них, и сердце в моей груди сжимается благоговением перед силой такой любви, которая способна на последнее, самое трудное самопожертвование, отпустить объект своей любви ради его же спасения.

— Шестерёнка, — говорю я, вдруг вспоминая. — Та, что я нашла в твоей комнате.

— Когда я осознала, что стала частью механизма… — Елена отрывает взгляд от Киллиана. — Я попыталась вмешаться в момент активации, в тот первый раз, когда я поняла, что Киллиан хочет сделать с Алисией.… Мне удалось вытолкнуть из схемы одну ключевую деталь, что связывала механизм с моей личной памятью, с моей любовью к Киллиану. Я надеялась, что без этого звена у него ничего не сработает. Но ошиблась. Он сработал иначе, стерев всё, чем она была, но не до конца. Эта шестерёнка стала… лазейкой. Физическим ключом к моей тюрьме. И когда ты коснулась её… ты стала тем самым внешним фактором, который мог всё изменить. Моя маленькая надежда, спрятанная в шкатулке, наконец-то нашла того, кому была предназначена.

Так вот откуда моё «везение». Не каприз времени. А воля женщины, заточенной в сердце бури, протягивающей руку помощи сквозь годы и слои реальности.

Разжав кулак, в котором до сих пор лежит жетон Виктора, я кладу его рядом с основанием Хранителя. Рядом с тем, что осталось от него здесь.

— Значит, решено, — произношу я, и мой голос звучит удивительно ровно. — Мы освободим его. И… отпустим друг друга.

Киллиан и Елена смотрят на меня, а затем переводят блестящие глаза друг на друга. В их взгляде целая жизнь и целая вечность прощания. И согласие.

— Как? — спрашивает Киллиан, в его голосе снова слышны отголоски инженера, человека, который привык видеть механику мира. — Как разрушить то, что питается самой временной тканью?

Елена оборачивается к Хранителю, и её лицо становится сосредоточенным.

— Обратным резонансом, — говорит она. — Он создавался для контроля и стабилизации времени. Чтобы его уничтожить, нужно создать вибрацию абсолютного отказа от порядка, который он представляет. Наша воля… отказывающаяся от своих самых сокровенных желаний, от своих исправленных судеб… сконцентрированные в одном импульсе. Вместе мы будем сильнее любой магии. Это будет… чистым актом свободы.

Она протягивает руку Киллиану и мне. Её муж без колебаний берётся за неё, я же делаю глубокий вдох, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, и кладу свою руку поверх их соединённых ладоней. Её кожа тёплая, его холодная. Под нашими руками лежит обгоревший жетон, символ того, ради кого мы это делаем.

Мы образуем полукруг перед пульсирующим сердцем Хранителя. Трое людей, чьи жизни были искалечены одной машиной, и теперь становимся её могильщиками. И ценой прощания со всем, что едва успели обрести в этом исправленном, но таком хрупком мире, мы даруем тому, кто пожертвовал собой.

Глава 40

Решение висит в переливающемся воздухе библиотеки странной, невесомой свободой. Все споры, все страхи, вся боль остались по ту сторону выбора. Теперь есть только действие.

Мы стоим втроём, соединённые цепью взаимного самоотречения. Ладонь Елены в моей живая и тёплая, чуть дрожит. Твёрдая рука Киллиана под ней, с шершавыми мозолями, но теперь без привычного напряжения, лишь с глубокой, скорбной решимостью. А под нашими руками, на холодном металле основания Хранителя, лежит жетон. Единственное, что связывает это место с человеком, которого стёрли из памяти мира.

— Концентрируйтесь, — тихо говорит Елена с закрытыми глазами. — Не на силе. Не на желании что-то сломать. А на… отказе. На полном освобождении. От того, что могло быть между нами здесь. От права на эту исправленную реальность. Мы отдаём эту возможность ему. И стираем этот черновик, чтобы у него был чистый лист.

Я закрываю глаза. Мне не нужно искать в глубине души что-то грандиозное. Там уже всё есть. Грусть — да, щемящая и горькая. Но не за себя. За этот короткий миг тишины после бури, который мы украли у судьбы. За взгляд понимания в глазах Киллиана, который уже не безумен. За тихую силу Елены, которая восемь лет была якорем в аду. И за Виктора. Всегда за него. За его усталую усмешку, за стальные пальцы, сжимавшие мою руку в темноте, за ярость в глазах, когда он отчитывал меня, и за шёпот обещания, которое он сдержал ценой всего.

Не хочу возвращаться в своё время. Не хочу забывать. Но я хочу, чтобы он жил обычной жизнью. Без петель и теней. И это желание сильнее.

Рядом со мной Киллиан начинает говорить. Не заклинание. Просто слова. Обращённые к механизму, к судьбе, к самому себе.

— Я отказываюсь, — его тихий голос набирает силу, становится чистым, как сталь, — от права исправить свою ошибку здесь и сейчас. От права быть с тобой, Елена, в этом мире, который я же и исковеркал. От памяти о том, кем я стал. Я отпускаю всё это. Пусть оно никогда не существовало. Дарю эту историю тебе, брат. Забери её. И живи вместо нас.

Елена присоединяется к нему, мелодичным и печальным голосом плетёт свою нить в общую ткань отказа.

— Я отказываюсь от покоя, который едва обрела. От шанса начать всё сначала с тем, кого люблю. От долга хранительницы, который несла все эти годы. Я снимаю с себя этот груз. И отдаю его тебе, Виктор. Будь свободен. И будь счастлив в том времени, где я… просто твоя живая сестра.

Моя очередь, но во рту пересохло. По руке, лежащей сверху, пробегает дрожь — не моя, а Елены. Или Киллиана. Или обоих. Мы единый организм, отказывающийся от собственного сердца.

— Я, — начинаю чужим голосом, — отказываюсь от своего места здесь. От этого странного, страшного, но настоящего дома. От знания, которое я получила. От права быть той, кто