Проклятая попаданка серебряной совы - Нана Кас
В момент, когда последнее слово срывается с моих губ, происходит тихий расцвет. Глаза слепит даже через веки, и я боюсь открыть их и посмотреть. Чувствую тепло под нашими руками. Из точки, где лежит жетон. Сначала слабое, золотистое свечение, как первый луч зари. Затем оно разливается, не ослепляя, а обволакивая. Оно заполняет библиотеку, но не уничтожает её. Сквозь щёлку я вижу, как оно пронизывает хранитель, и тот не ломается, не разлетается на куски. Он начинает… просвечивать. Становится призрачным, невесомым. Его шестерни, циферблаты, стрелки — всё тает, превращаясь в сияющий туман, в узор из чистого света.
И в центре этого сияния возникает силуэт.
Сначала просто тень. Потом он обретает плотность, форму. Он стоит спиной к нам, смотрит вглубь раскрывающийся портал в иную реальность. Высокий, прямой, в знакомом, но уже не мундире, а в простой одежде какого-то иного времени.
Виктор. Но не тот, которого я знала. Линии его плеч расслаблены. Спина не несёт невидимого груза веков. Он просто… молодой человек на пороге своей жизни.
Сияние становится настолько ярким, что очертания библиотеки, Киллиана и Елены начинают расплываться, терять цвет, превращаться в бледные акварельные мазки на холсте света. Я чувствую, как связь с их руками ослабевает. Мы таем вместе с миром, который отказываемся сохранить.
И тогда он оборачивается, но не телом, только головой, и устремляет взгляд прямо на меня. Лидию.
В глаза лезут чёрные волосы, я вижу свои руки, мешковатую одежду и чувствую настоящий рост. Стою здесь такой, какая я есть. Он смотрит без тени сомнения и узнаёт.
На его лице нет изумления, а только глубокая, неугасаемая усталость, которая, кажется, всё же останется с ним навсегда, как шрам от незаживающей раны. Он улыбается искренней, чуть кривоватой улыбкой человека, который увидел то, на что даже не смел надеяться.
— Лидия, — его голос доносится не через уши, а возникает прямо в сознании, чистый, без посторонних скрежещущих обертонов. — Ты… так много для меня сделала. Больше, чем должен был сделать кто-либо.
Он шагает в мою сторону, хотя между нами целая вселенная растворяющейся реальности.
— Я помню обрывки, — продолжает он, и в его глазах мелькает боль. — Темноту. Петлю. Тебя… Твою руку в моей. Ты стала… моим якорем. Единственной правдой в море лжи времени.
— Я просто хотела, чтобы ты освободился. — Мой ответ тоже не звучит, а рождается мыслью в этом пространстве на грани небытия.
— Свобода… — он качает головой, и его улыбка становится грустнее. — Какая ирония. Чтобы обрести её, мне пришлось забыть всё, что сделало меня… мной. Забыть их. — Он кивает в сторону почти невидимых уже силуэтов Киллиана и Елены. — Забыть боль, что мы делили. Забыть… тебя.
В его голосе прорывается то, чего я никогда не слышала раньше, безнадёжное раскаяние. Не за поступки. А за невозможность.
— Но я не хочу прощаться, — говорит он вдруг, вкладывая в слова всё своё упрямство, несгибаемой воли, что гнала его через сотни циклов. — Не так. Не навсегда.
Он протягивает руку через пространство, сквозь слои времени, стирающейся реальности. И я чувствую, как где-то глубоко внутри, в самой сердцевине моего существа, что-то отзывается. Та самая искра, что он зажёг во мне своим доверием и шёпотом в темноте охотничьего домика.
— Ты вернёшься в свой мир, — говорит он, и его образ начинает мерцать, растворяться в общем потоке света. — Я пойду в свой. Стены между временами снова станут крепкими. Но стены… — он улыбается последний раз, и в этой улыбке вдруг появляется тень его старой, хитрой усмешки, — … они существуют, пока кто-то не решит, что пришло время найти в них дверь.
Его слова теряются в нарастающем гуле. Свет становится ослепительным, всепоглощающим, и последние тени, очертания библиотеки и силуэты Киллиана и Елены тонут в молочной белизне. Я чувствую, как само моё сознание начинает растягиваться, терять форму, уноситься в стремительном потоке назад, сквозь годы и столетия, к той точке, откуда меня выдернули.
Последний миг, когда реальность уже почти исчезла, я чувствую тепло. Живое и несомненно настоящее, обвивающее мою ладонь. Не воспоминание. Чёткое, ясное ощущение крепких мужских пальцев, которые сжимают мою руку до боли, до самого сердца. И отпускают.
Его прощание. Не словами, не взглядом. Последним, что он смог послать сквозь рушащиеся стены времени, простое человеческое прикосновение.
Обещание. Или предупреждение.
Затем тепло исчезает. Остаётся лишь стремительный холодный полёт сквозь ничто.
И я понимаю, что держу в руке не жетон. А что-то крошечное, холодное, круглое. Я не успеваю разглядеть что, потому что сознание гаснет, уносимое течением обратно в своё время, оставляя в душе лишь отпечаток тепла на ладони и эхо его последних слов: «Я не хочу прощаться».
Глава 41
Я проклинаю всех высших существ, когда снова подрываюсь с тахикардией, с долгим, прерывистым вдохом, будто лёгкие заново учатся вдыхать воздух. Он пахнет не пылью и воском, и не страхом, а старыми книгами, пылью на принтере и сладковатым ароматом чая, забытого в кружке. Под щекой не шёлк наволочки, а шершавый хлопок дешёвого постельного белья.
Низкий белый потолок с трещинкой в углу, которую я всегда собираюсь зашпаклевать. Боковое зрение ловит знакомый книжный шкаф-стенка, заваленный папками и распечатками. Мой стол. И ноутбук с мигающим индикатором спящего режима. Моя комната в университетском общежитии.
Сердце замирает, застревает где-то между горлом и грудью. Я лежу неподвижно, боясь пошевелиться, спугнуть этот мираж, что стоит мне моргнуть, и я снова окажусь в гостиной с багровым светом в глазах у чудовища.
Но потолок не меняется. Трещинка не шевелится. Из-за тонкой стены доносится приглушённый звук музыки соседа. Моя реальность. Та самая, из которой меня выдернули.
Тело послушно, без боли сгибается, когда я сажусь. На мне старые спортивные штаны и растянутая футболка. Я касаюсь лица и прохожусь руками по телу. Всё своё, никакой чуждой округлости щёк Алисии, сложной причёски, утягивающего платья. Просто я. Лидия.
Это не кабинет прабабушки Дианы с её таинственными шкатулками и записями. Значит… сработало.
