Не открывайте глаза, профессор! - Лея Болейн
Во-первых, мне, как по заказу, приснился Истай. Конечно, я его не увидела, а жаль — если уж это сон, то зрение могло бы и вернуться. Истай что-то говорил мне, просил прощения, жалко и отчаянно, почти как Мортенгейн, только без его исступлённости — ну и без поцелуев, разумеется. А потом, опровергая все законы сновидений о том, что боль во снах не ощущается, пришла боль. Не душевная, от неё-то как раз сон милосердно меня избавил. Самая обыкновенная физическая боль.
Укол. Ещё укол, ещё и ещё… Что-то узкое и тонкое раз за разом пронзало кожу, нет, это не было похоже на укусы дуплиша, скорее, на инъекции… да, точно. Кто-то делал мне внутривенные инъекции — на миг несостоявшийся целитель во мне заинтересованно приподнял голову. Зачем? Кто?
Если это сон, я могла рассчитывать на ответы.
Но потом пришла боль. Жгучая, острая, невыносимая — и я уже не думала о том, чтобы притворяться, закричала, завыла, выгибаясь дугой. Кто-то прижимал меня к кушетке, не давая спрыгнуть, упасть, кто-то уговаривал потерпеть, переждать — голосом Истая, впрочем, в последнем я уверена быть не могла. Я мотала тяжёлой головой, так, что она могла запросто оторваться от слабой шеи, пиналась ногами, визжала — и хотела проснуться. Слепой, одинокой, никому не нужной…
Только бы проснуться! Прекратить эту немыслимую боль, похожую на пожар под кожей.
Но проснуться не получалось.
Никак.
На самом деле, всё было не так.
Сном, иллюзией сознания было предшествующее боли — разговор с фэрлом Вэрганом, например. А возможно, весь праздник Падающих звёзд. Наверное, я просто стукнулась головой о трухлявую доску в заборе, через которую собиралась сбежать, поэтому и валяюсь в больничной палате. Правда, плотная тканевая маска на лице всё ещё была…
Но что-то изменилось, я почувствовала это. Коснулась лица — кожа больше не была онемевшей, хотя отголоски призрачной фантомной боли всё ещё бродили по телу. Я ощупала маску — да, определённо ощущения стали другими, хотя я не была уверена, что смогу открыть глаза.
На ощупь я встала, пошарила руками вокруг. Кушетка… Стакан с водой. Каким-то чудом я успела ухватить уже падающий стакан, поднесла его к пересохшим губам и с наслаждением выпила прохладную воду. Потянулась, прислушалась к себе и миру вокруг. Я не видела его, этот мир, но чувствовала — невероятно, непривычно отчётливо.
В палате кто-то был, я это знала точно. И знала, где именно был этот кто-то, двинулась то ли на запах, то ли на звук, то ли просто на источник тепла, хотя не смогла бы объяснить, что я слышу или осязаю. Остановилась за мгновение до столкновения, опустилась на колени, вытянула руку — и коснулась шелковистой волчьей шерсти, твёрдого треугольного уха.
Мортенгейн в обличие волка лежал в уголке на полу. Спал.
Я обняла его за шею, утыкаясь лбом в лоб — он не проснулся, не пошевелился, и я сразу же перепугалась до обморока, прислушиваясь к дыханию. Волк дышал, размеренно и спокойно, но почему-то лежал меховым ковриком, не отреагировав ни на моё довольно шумное пробуждение, ни на объятия — и что-то в этом всём определенно было не так. Я потрясла его за холку, жалобно позвала по имени — не помогло.
Профессор спал. Спал как тогда, когда в аудиторию проникли морфели…
Я вскочила на ноги и торопливо принялась разматывать маску, хотя делать этого и не следовало — не могло случиться чуда в такой короткий срок, а вот опасность занести инфекцию была более чем реальной. Но руки словно действовали сами, и уже скоро я беспомощно морщилась, чувствуя себя так, словно с меня содрали кожу. Веки, казалось, налились чугунной тяжестью. Я постояла, покачиваясь, а потом не без усилий разомкнула их.
И… увидела.
Изображение в глазах было расплывчато-мутным, но оно — было, и я застыла, не веря в происходящее. Палата. Действительно, пустая больничная палата, окно без занавесок, одна из створок приоткрыта на полпальца. За окном туманно и серо… очень раннее пасмурное утро?
Круглый потёртый коврик под кушеткой. Стул и стол с графином, полным воды. Ни одного зеркала. Саквояжик на полу справа от двери… да это же мой собственный саквояж, с которым я собиралась бежать!
Чёрный волк, спящий на полу.
Жгучие слёзы невыразимого счастья потекли по щекам, не подумав, я стёрла влажную дорожку. Отдёрнула руку от щеки. Кожа была странная на ощупь, точно пергаментная бумага, но я не ощутила ожидаемых грубых рубцов.
— Вартайт! — позвала я, снова опускаясь на колени. Эйфорической истерике препятствовал неестественно странный, неестественно крепкий сон дуплиша. — Вартайт, ну, что же ты?!
Он, человек, хотел уйти от меня, выбирая свой род, свою семью, и он же — как волк — не смог? Может, и так.
Присматриваться было тяжело — я явно поторопилась с обнажением лица, глаза заслезились уже не от радости, от напряжения. И всё же мне нужно было понять, а потому приходилось смотреть.
…морфели.
Штуки три, не меньше, воздух над профессором мерцал и колыхался, но, как и тогда, в аудитории, они почему-то не трогали, не усыпляли меня. Я покачала головой, подошла к двери, дёрнула — дверь была заперта, вероятно, на ключ. В скважине ключа не обнаружилось… снаружи мы заперты или изнутри? Если изнутри — то где он, ключ?
Я подошла к окну — створка не открылась дальше, чем ещё на полпальца, с внешней стороны обнаружилась мощная щеколда. Окно лечебницы — если это была лечебница — выходило в заброшенный пустой сад. Беспорядочно посаженные деревья с облетевшей по большей части жёлтой и бурой листвой, сухая неаккуратная трава. Высота была приличная, напротив росло крепкое дерево, но расстояние от окна до дерева было слишком большим, я не рискнула бы на прыжок…
Не рискнула бы? Я всё ещё планирую сбежать от Мортенгейна? Сейчас, когда чудо с моим выздоровлением таки свершилось?
Чудо ли?
Кто-то нашёл лекарство и вколол его мне. Непонятно, кто, непонятно, какую цену мне или профессору придётся заплатить потом за исцеление. Непонятно, почему Вартайт сам им не воспользовался — если это сделал он, а не тот же подобревший явно не без причины лафиец. Очень похоже на то. Излечить меня, усыпить Мортенгейна — и забрать свидетеля и жертву в одном лице в общину, добровольно — или уж как придётся. Судя по всему, место тут тихое, моих криков никто не услышит.
Надо бежать.
Увы, но да,
