Не открывайте глаза, профессор! - Лея Болейн
Тоска накатывала волнами, день за днём, когда слабее, когда сильнее. Болтать было не с кем, новые знакомства не завязывались, монотонная и механическая работа не мешала по сто раз на дню обдумывать прошлое и сделанный мною весьма сомнительный выбор, метаться в сомнениях и мысленно надиктовывать Мортенгейну длинные путанные письма обо всём на свете. О тяжёлых вёдрах с водой, капризном старикане с третьего этажа, вкусных пирожках радушной Марджи, мечтающей откормить меня до формы шара, о том, что наш с ней дом стоит на отшибе, в паре сотен шагов от леса, в котором есть потрясающие заросли сладко-кислой княженики, о том, как я хочу его увидеть хотя бы во сне — но он почему-то не снится мне с момента моего побега. Радовало одно — вечерняя усталость позволяла хотя бы засыпать без лишних мыслей и сожалений. Зато на работе, бегая с тряпками и мётлами, я предавалась им вовсю…
Прошло дней десять, как я обустроилась, устроилась на работу в госпитале под именем Сильды Врон — так звали племянницу моей доброй хозяйки, крайне сочувствующей попавшей в тяжёлые жизненные обстоятельства незнакомой девушке. Ни лафийцы, ни профессор не приходили, зато на исходе одиннадцатого дня на пороге появился Истай. Задумчивый, отстранённо-мрачный, он стал приходить раза два в неделю, иногда молча отсиживаясь где-то поблизости, иногда что-то пространно рассказывая о медицине и зельях, уставившись сквозь меня. Иногда приносил целебные лосьоны для кожи: никаких шрамов после нанесённых гарпией ожогов у меня не осталось, но иногда, особенно в дождливые дни, кожа лица излишне сохла, становясь на ощупь тонкой и сухой, точно пергаментная бумага. Впрочем, это было самое безобидное из всех возможных последствий, так что я не была в претензии. Я сохранила и зрение, и сносный внешний вид, не только ничего не потеряла, но и приобрела — царапины и мелкие ссадины теперь затягивались почти мгновенно, хотя разумного объяснения этому эффекту у меня не было.
Памятуя о том, что это из-за манипуляций Истая я отправилась в лес в ночь болотника и столкнулась там с Мортенгейном, сначала я хотела послать бывшего друга куда подальше — грубо говоря и откровенно выражаясь. Он это заслужил!
Но… Истай был какой-никакой, а ниточкой, связывавшей меня с прошлым. Мы дружили больше двух лет, и пусть с его стороны эта дружба воспринималась несколько иначе, чем с моей, он всё ещё знал обо мне больше, чем кто-либо другой. Я демонстративно его игнорировала, и в первый месяц своей вольной жизни, и во второй, но прочь не гнала.
Тётушка Марджа, конечно, была уверена, что это мой поклонник, разубедить её не удалось, и я бросила это зряшное занятие.
— Ты глянь, а сегодня не один пришёл, — удивилась тётушка, каким-то чудом продолжая одновременно разговаривать со мной и отсчитывать петли, ловко при этом двигая длинными тонкими спицами — она любила вязать, хотя по-моему больше погружалась в процесс, чем рассчитывала на конкретный результат. — Когой-то привёл, и не пойму. Сватью, что ли?! Сам-то не справляется, болезный, хоть бы цветов али конфет принёс девушке! Ох, молодёжь непутёвая…
Я растерянно подняла глаза от клумбы с цветами — в качестве благодарности за крышу над головой и постой я мыла и тётушкин дом, а ещё периодически возилась в её довольно запущенном саду, пытаясь привести многочисленные клумбы, грядки и газончики, окруженные низким, по пояс, ветхим деревянным забором в относительно божеский вид. Истай, худой, длинный и мрачный, возвышался в отдалении, а рядом с ним, растерянно сжимая в ладонях какую-то тряпицу или платочек, стояла моя невысокая кругленькая бабушка.
— Ба-а-а-а! — завопила я, выскакивая из клумбы, точно морковь, которую кто-то выдернул за вихрастую ботву. — Ба-а-а!
* * *
С бабушкой говорили мы долго, устроившись на обтёсанных пнях — довольно любопытной и даже художественной имитации стульев на заднем дворе, хоть хлебосольная тётушка Марджа и зазывала всех в дом на пироги, которые у неё, кажется, никогда не переводились. Бабушка рассказывала про свою простую и хлопотную жизнь, и я готова была слушать её и слушать. О том, что наш старый дом требует ремонта, о корове, которая стала хуже доиться, о сварах с соседями, повадившимися запускать в её огород свою прожорливую свинью…
К сожалению, помимо рассказов были и расспросы. Ист — чтоб его пикси в лафийских болотах слопали за такие сюрпризы без предупреждения — поведал бабушке ту самую пресловутую придуманную нами ещё до праздника версию о некоем невоздержанном мстительном преподавателе, не дающем беззащитной девушке, обладательнице самых строгих моральных принципов покоя… Поведал без деталей, и бабушка теперь жаждала подробностей: что, да как, да почему, да что ж такое делается-то, Матюшка, что средь бела дня честная девка не может себя защитить, аж бежать приходится! Я кивала, бормотала что-то путанное и невнятное, и больше всего жалела о том, что морфели не прилетают по заказу, а как удобно было бы в щекотливой ситуации: раз, и все мирно спят.
Кроме тебя.
Наконец, утомившись переливанием из пустого в порожнее, бабушка ушла в дом к кумушке Мардже, а я — впервые за последние два месяца — посмотрела Истаю в глаза. Мне очень хотелось отчитать его, как нашкодившего мальчишку, но вместо всех правильных и сердитых фраз я вдруг спросила совсем другое:
— Почему морфели, усыпившие всех в аудитории на аттестации, не тронули меня?
— Нейтрализатор, — моментально отозвался Истай, словно мысленно готовился именно к этому вопросу. — Морфели ориентируются исключительно по запаху.
— А потом?
— Что — потом? Когда?
— Тогда… в госпитале или где я там была после праздника. Я же не просто так сбежала, мне помогли. Пикси и… друдары. И морфели. Они усыпили Мортенгейна, а меня почему-то не тронули.
Истай взъерошил себе волосы. Уставился задумчиво вдаль, как у него было заведено в последнее время.
— Что со мной сделали, Истай? — тихо спросила я, первый раз за всё это время. — Что ты со мной сделал, там, в палате? Что ты мне вколол?
«Почему ты, а не он?»
— Мортенгейн… он знает, что ты со мной сделал?
Истай недоумённо моргнул — мой вопрос вырвал его из каких-то глубоких мыслей о чём-то, мне не известном.
— Разумеется. Я был просто исполнителем.
Знал. Значит, знал… Не просто знал — он и придумал! Да ещё и бросил меня, пока я там в судорогах корчилась и орала от боли, скотина блохастая, бесчувственная!
— Что вы, — я сделала акцент на этом самом «вы», — со мной сделали?! И кстати, не замечала за вами такой слаженности
