Подарок для герцога. Вернуть отправителю! - Елена Княжина
Галлея написала, что на площади Пьяни уже украсили фонтан и расставили избирательные чаши. Народ готовит пожертвования, а сама она ждет не дождется, когда с горных вершин сойдет снег.
В голове не укладывалось, что с того дня, когда я поскользнулась и впечаталась в генеральское пальто, минуло пять лун. В нынешнем сезоне победу предрекали Шарии, но я знала, что Габ планирует голосовать за Вергану.
Площадки для подношений открывались при всех населенных пунктах. Отдельный – в расположении сатарской армии, два в Вандарфе – при закрытом приюте Монтилье (там, я слышала, есть разрушенный храм) и в центре города. Один при Дворе, один на площади Пьяналавры.
И вот здесь, в Грейнхолле. И в деревне за Грейнским лесом – неподалеку от местного театра. Еще – в Сандере, близ «имения ненужных жен» и главной сатарской драконятни. Также четыре божественные урны устанавливались во всех храмах, больших и малых.
Заботы служителям предстояло много. Носителям Грейнской крови – не меньше, ведь каждое место для подношений нужно было официально «открыть». Церемония включала короткую молитву четырем богиням, пожелание честной борьбы и удачи в новом сезоне. А также призыв горожан голосовать сердцем.
Владыке с леди Аланной предстояло объехать избирательные пункты в Пьяни, Вандарфе и при дворе. Габриэл взял на себя открытие точек на Грейнских землях, а Галлея впервые собиралась посетить в ответственной миссией Сандер. И на обратном пути заглянуть в драконятню, само собой.
Я планировала составить компанию Габу, но перед тем, как отправиться в деревню, пришла к тэру Томеусу. Вопрос, что меня мучил, был непраздным. И очень личным.
– Расскажите, ошибалась ли когда-нибудь призванная россоха? – обратилась к жрецу.
Я помогла ему установить корзину с лепестками над чашей Сато, а затем сняла рукавицу и показала ладонь. Моя брачная петелька так и осталась бледной. Не заалела вновь после «смерти» Габа. Будто связь между нами осталась тонкой-тонкой, хоть ноготком рви.
– Ипостась богини не ошибается, – заверил меня тэр Томеус.
– А что тогда с брачной тату? Почему она такая?
– Смерть освобождает от любых оков, – глубокомысленно промычал жрец и, подхватив подол белого балахона, побрел колдовать над калиткой.
– Мы с герцогом больше не женаты? – в лоб задала неудобный вопрос.
Меня уже которую полную луну мучила бледная печать. Они и не исчезала, и не укреплялась цветом.
– А как записано на его полотне? – философски уточнил тэр.
– На полотне записано, что он мертв. Но Габриэл жив!
– То-то и оно… То-то и оно… Не то и не то… И так, и так…
Избегая неинтересной беседы, тэр Томеус побрел по лесенке в храм, и я плюнула на попытки выудить из жреца больше.
Из-за поворота выехал Габ – на своей смоляной харпии, обряженной в праздничную зелено-золотую попону. Рядом герцог вел вторую кобылку – черную, с бледно-зеленым костяным хохолком и в бархатной фиолетовой накидке.
– Ты уверена, что доедешь сама? – уточнил Габриэл, усаживая меня в седло.
Дамское, неудобное, которое крайне не рекомендовал Джарр. Однако в нем моя пышная юбка смотрелась эффектнее. Да и плащ расправлялся красивой волной с другого бока.
– Максимум, что может случиться, – я свалюсь носом в сугроб и тебе будет стыдно за неуклюжую герцогиню, – рассмеялась я, во весь рот улыбаясь мужу.
Я все же предпочитала считать наш брак настоящим и действительным, что бы там ни думала печать на ладони.
Проторенной дорожкой мы поскакали к месту назначения. Деревенские к нашему визиту должны были воздвигнуть помост для голосования, установить на нем четыре чаши и фигуры божеств.
Триксет в этот сезон «отдыхала» и участвовала номинально. А вот Вергана имела все шансы на триумфальное возвращение.
– Какая у меня красивая жена. Немножко неуклюжая, но очень красивая, – ухмылялся герцог, согревая сердце густым, бархатистым голосом. – Никто не посмеет смеяться, даже если ты соберешь носом все сугробы и завалишься в чашу для подношений.
Габ любовался мной украдкой из-под капюшона, и я старалась выпрямлять спину, разворачивать плечи и выглядеть грациознее, чем есть.
– Габ, пока мы едем… а ехать нам долго… – пробубнила я и поджала ноги.
Моя харпия по колени увязла в снегу: так далеко от замка завалы не расчищали.
– Что, Ализа?
Он обернулся: замешкавшись, я чуть-чуть отстала. Мелкий белый порох, что начал сыпать сверху, не добавлял мне уверенности в седле.
– Я просто хотела сказать, как сильно я тебя…
Вздохнув, я нашла за легкой пургой зеленые глаза. Вцепилась в них мысленно, запрещая ему отворачиваться. Я хочу это сказать, не могу молчать!
Впрочем, Габ должен понять и без слов, как крепко, как глубоко я в него погрузилась. Не выкарабкаться, не выплыть. И тем сильнее я вляпывалась в него, чем явственнее ощущала, как изменилось мое тело. Как оно начало распаляться с одного прикосновения, как стало требовать больше сна… Так это и бывает, да?
– Али-и-иза…
– Я так сильно… так сильно тебя…
Мой. Мой. Только мой… Он обещал.
Люблю, люблю, люблю… Так люблю!
Меня разрывало от чувств. Я впустила в себя их всецело, на полную глубину, до дна – давно, той самой ночью, когда герцог умирал. Они дали мне силу и надежду, но вместе с ними пришел липкий страх – что, если Габ не рискнет впустить их в себя?
Люблю… Я тебя люблю! Видишь? Кричала, шептала глазами.
Харпии продолжали скакать, преодолевая снежные заторы, а мы не могли расцепить взглядов. И показалось на миг, что Габ отвечает мне – мысленно, горячо, теми же словами. Что он больше не боится, что не намерен убегать от чувств.
– Аааа! – взвизгнула я, когда тело подбросило, как на батуте. – Стой! Стой!
Моя харпия резко заржала, встала на дыбы, забила в воздухе костяными копытами, замотала головой. Ее мускулистое тело сотрясалось в панике, чешуя вспучилась черной щетиной.
Кобылка испугалась чего-то в снегу и стала скакать по кругу. Я вцепилась в поводья, создание закрутилось, как в карусели. Юбка соскользнула с неудобного седла, и мы с ней полетели вниз. Под копыта спятившей харпии.
– Ашшахр!
Снег, сыплющий сверху, ударило, разрубило огненной плеткой. Боевые чары отогнали кобылку в сторону. Ужаленная хлыстом, она отпрыгнула в сугроб и понеслась в лес.
– Тише, Ализа, тише. Я тут, – Габ склонился надо мной. Его перчатка дымилась, обуглилась. В грайнитах кипело пламя. – Девочка моя, девочка моя… Где болит? Где, скажи?
– Нога, – жалобно прохныкала. – И на голове шишка… кажется…
Перед глазами плыло. Только Лизавета с утеса может шмякнуться на рыхлый снег так, чтоб и подвернуть что-то, и капитально отбить!
Габ хрипел рвано, надрывно, ощупывая мою
