Проклятая попаданка серебряной совы - Нана Кас
Глава 38
Я прихожу в себя с резким, коротким вздохом, словно вынырнув из ледяной воды, захлебнувшись не жидкостью, а самой тканью времени. Воздух обжигает лёгкие, слишком свежий, пахнущий воском и… лавандой. Мои пальцы впиваются в шершавую кожаную обивку кресла. Я сижу. Выпрямив спину. В гостиной.
Сознание накатывает волной тошнотворной дезориентации. Последнее, что я помню: всепоглощающая, звуконепроницаемая белизна и его голос, разрывающий тишину последним приказом вселенной. А теперь… это. Знакомые малиновые обои. Треск поленьев в камине. Давно знакомое, но теперь невыносимое ощущение.
Передо мной, в кресле напротив, сидит Киллиан.
Но это не тот Киллиан, который смотрел на меня с безумной надеждой или багровой яростью. Его лицо бледно и измождёно, будто он только что пережил долгую, изнурительную болезнь. Глаза, всегда такие глубокие и скрытные, теперь другие: прозрачные, выгоревшие от страданий, и в них живёт нечто новое. Не мягкость. Не любовь. Знание. Глубокое, выстраданное, горькое знание.
Он смотрит на меня, не отрываясь, и его взгляд кажется старше этих стен. В нём нет вопросов. Есть лишь тихое ожидание.
— Лидия? — произносит он, и его голос звучит хрипло, непривычно тихо. — Это… ты?
Моё имя падает в тишину комнаты. Липкий ужас обволакивает меня изнутри. Он знает. Он помнит. Цикл начался снова, но правила изменились. Я отчаянно оглядываюсь по сторонам, ища другую фигуру, ищу подтверждение, что не всё потеряно.
Виктора нигде нет. Его нет у камина. В дверном проёме.
— Где он? — вырывается у меня, голос срывается на полушёпот, полный паники. — Где Виктор?
Киллиан моргает медленно, с трудом, будто возвращаясь из очень далёкого путешествия. На его лице появляется лёгкая складка недоумения.
— Виктор? — переспрашивает он, и в его тоне неподдельная растерянность. Он произносит имя так, будто впервые слышит его. — Кто… кто это?
Мир рушится окончательно. Не просто перезапускается. Он переписывается. Я вскакиваю с кресла, ноги подкашиваются, и я хватаюсь за спинку, чтобы не упасть.
— Виктор! Твой друг! Брат Елены! Он был здесь! Он… он всё для нас сделал! Он пожертвовал собой, чтобы дать нам этот шанс!
Я говорю сбивчиво, отчаянно, пытаясь вбить память в его сознание, будто оно восковая табличка. Киллиан слушает, и его лицо становится всё мрачнее. Он проводит рукой по лбу, будто пытаясь нащупать там провал, зияющую дыру.
— Я помню… — говорит он медленно, с мучительным усилием. — Помню многое. Слишком много. Безумие. Боль. Тебя… Пламя в библиотеке… и души… Я помню, что был не один в тот первый раз, у механизма. Рядом был кто-то, кто… заслонил нас. Меня и Елену. Но лицо… имя… — он качает головой, — стёрто. Как будто его вырезали ножом из моей памяти. Осталось только… ощущение. Пустоты. Там, где должен быть человек.
Виктор не просто умер или исчез. Он был стёрт? Из памяти, из истории, из самой реальности? Он заплатил слишком высокую цену, собственное существование как факт?
— Он отдал всё, — шепчу я, и слёзы, наконец, пробиваются сквозь панцирь шока. — Свою память и душу. Чтобы разорвать петлю. Чтобы дать нам… тебе… знание. Чтобы мы могли всё исправить.
Киллиан смотрит на меня, и в его выгоревших глазах появляется что-то похожее на понимание. Не полное, не ясное, а смутное, как отголосок чужой боли.
— Иди со мной, — говорит он вдруг, поднимаясь. Его движения скованы, будто каждое причиняет боль. — Есть место… где правда, возможно, осталась.
Он ведёт меня в библиотеку. В тот самый эпицентр всех бед. Дверь поддаётся его толчку, и мы входим.
Библиотека не та, что была. Она не разрушена, но и не цела. Это пространство существует в каком-то ином состоянии. Воздух здесь переливающийся, будто мы стоим внутри гигантского хрусталя или на дне океана времени. Книжные стеллажи теряют чёткость очертаний, сливаясь с тенями, которые сами по себе светятся мягким перламутровым светом. В центре зала, на прежнем месте, стоит Хранитель. Но он больше не похож на хронометр. Он сердце этого странного места. От него исходят едва уловимые волны энергии, они колышут волосы и заставляют кожу покрываться мурашками. И у его подножия, на низком стуле, который кажется отлитым из того же мерцающего вещества, что и воздух, сидит женщина.
Елена. Не призрак, не видение. Плоть и кровь, одетая в простое светлое платье, которое, кажется, соткано из того же сияния, что наполняет комнату. Её русые волосы свободно спадают на плечи, лицо спокойно, но в глубине огромных, ясных глаз плещется океан печали.
Она поднимает голову при нашем входе. Сначала смотрит на меня с тихим, внимательным любопытством. Потом её внимание переходит на Киллиана, и в глазах вспыхивает буря чувств: любовь, боль, сострадание, усталость.
Киллиан останавливается как вкопанный. Он смотрит на неё, и по его лицу я вижу тени воспоминаний, неверия и неумирающей нежности.
— Елена… — это даже не имя, а стон, вырвавшийся из самой глубины его души.
— Я здесь, мой любимый, — говорит она, и её голос звучит тихо, мелодично, но с металлическим отзвуком вечности. — Я всегда была здесь.
Киллиан делает шаг, потом ещё один, и падает перед ней на колени. Он не решается прикоснуться, наверное, боится, что она растворится, как когда-то.
— Как?.. Почему?.. Я думал… Я думал, ты…
— Исчезла? — она завершает за него, и её рука касается его щеки. — Нет. Механизм… Он не просто забирает. Он архивирует. Сохраняет в своей памяти то, что не может отпустить. Я стала частью его устройства. Без моей души, запертой здесь, энергия всех поглощённых до меня разорвала бы реальность на части в тот же миг. Моё присутствие… удерживало петлю. Делало её устойчивой. Позволяло времени замыкаться снова и снова, не уничтожая всё вокруг.
Она говорит о чудовищных вещах с невозмутимым спокойствием человека, который слишком долго жил внутри катастрофы.
— Все эти годы… Ты видела? — хрипит Киллиан, и по его лицу текут слёзы.
— Видела, — кивает Елена, и её пальцы мягко вытирают его слезу. — Видела твою боль. Видела… — она смотрит на меня, — … появление. И видела его. Того, кого ты не можешь вспомнить.
— Виктор, — говорю я, и имя
