Ночь в номере 103 - Алиса Аве
Мичи драила женскую часть онсэна, напевая ненавязчивые песенки. Болтала с духом, отвечающим за чистое белье. Склонялась перед посетителями, которые тут же забывали имя расторопной вежливой девушки. Мичи пока сохраняла прежнюю форму, потому Хакусана-сан позволяла ей иногда проявляться. Рюу не возражал: симпатичная девушка вполне вписывалась в жизнь рёкана. Можно было убедить Хакусану-сан назначить Мичи горничной или помощницей Асу, тем самым позволив сохранить человеческий облик. Вот бы Нобуо обрадовался! А еще можно было послушать Кумико и вернуть Мичи в тело. Рюу одергивал себя, погружался в будни рёкана, но изменения в Мичи все же беспокоили его.
Она мыла посуду с адзуки-баба. Выслушивала жалобы Асу на задравших цены поставщиков овощей и вовсе не жасминовый аромат жасминовых таблеток для стиральных машин. Выражение лица Мичи приобрело отстраненность, гнев уступил место смирению. Она становилась безвольной работницей рёкана. Завидев Рюу, кланялась и произносила: «Господин».
«Скоро она окончательно превратится в тень, – определил Рюу. – Что еще остается обездоленной душе?»
– Сын, ты ведь не такой, – изредка корила мать, встречая Рюу на утреннем обходе рёкана. – Ты убиваешь девчонку. Еще немного – и она растворится среди них.
– Откажись, – вторила Кумико. В последнее время Рюу редко заходил в каморку, Кумико прижималась к нему в их короткие встречи, но не говорила ничего, только просила: – Не втягивай ее.
Хакусана-сан кривила губы в омерзительной ухмылке, мнила себя победительницей. Духи донесли Рюу, что оками-сан часто разговаривала с фотографией мужа и думала: никто не подозревает о ее слабости. При этом Рюу не обманывался: чужую слабость Хакусана-сан чувствовала за версту. Она обмахивалась веером и вдыхала сомнения внука. Как бы то ни было, один раз бдительное око бабушки замылилось. Дед сумел вырваться из отеля. «Что взять с пьянчужки?» – решила Хакусана-сан и ослабила надзор. Возможно ли, что дед сумел прожить остаток жизни счастливо? Свободно.
Рюу бредил свободой. Уйти, сжимая в объятиях Кумико, вновь юную и прекрасную! Ради этого он пожертвует чем угодно!
Летние вечера в рёкане отличались многоголосым жужжанием. Гости обсуждали прошедший день, шептались, целовались, искали уединения и бежали от одиночества. По вечерам время рёкана, подчиняющееся иным законам, нежели всеобщее время, особенно тяготило Рюу. Тягучее, вязкое, оно обволакивало входящих через главные ворота. Если бы постояльцы задерживались больше, чем на неделю-две, они бы почувствовали, как проходит головная боль и напряжение в шее. Как перестает ныть поясница в страхе перед завтрашним днем, выветриваются мысли о материальном, и привычная каждому японцу философия созерцания разворачивается и во внешний, и во внутренний мир. Как раскрывается, подобно экзотическому цветку, сердце, ширятся легкие, резвее несут ноги. Останься они еще дольше – на год, на три, на пять, – за созерцанием пришла бы грусть по самому драгоценному, что таит жизнь, – мимолетности. По ярким краскам, которые вносит в существование краткость человеческого пути. Рюу мог бы им рассказать, что есть те, кто жаждет короткой жизни.
Он существовал по опостылевшему времени рёкана. Звал смерть после ночи с Госпожой, но смерть не оборвала дыхание любовника. Госпожа вознамерилась насладиться им сполна. Наутро Рюу слонялся по гостинице, пугая духов кругами под глазами и саркастичной усмешкой. Он прокладывал маршрут к запасам Хакусаны-сан. «Если не умереть, так хоть спиться, как дед, и не замечать окружающего горя».
В ту постылую ночь самурай скалой вырос из-под земли, когда Рюу на шатких ногах выбирался из погреба. Рюу упал на колени, умоляя рогатого демона в маске прервать его мучения. Самурай выбил кувшин из его рук, толкнул Рюу в онсэн, дождался, пока пар вытравит из него большую часть спиртного, и предложил пройтись к воротам.
– Выходит, служка Госпожи может действовать по своему желанию. – Рюу очнулся от дурмана саке. – Мне думалось, что ты пес на цепи. То ли цепь длинна, то ли Госпоже надоело твое общество.
Рюу надеялся, что месть самурая и его меч одинаково быстры. Сейчас он разрубит зарвавшегося юнца!
– Ты все еще пьян. – Самурай помог ему выбраться из купальни.
– Мой дед говорил, что саке – первое из ста лекарств. А пьяная смерть явно второе. Ни тело не болит, ни душа.
– У тебя осталась душа?
Воин озирался по сторонам, подгонял волочившего ноги Рюу.
– Чего явился? Ты наверняка знаешь, что произошло в покоях Госпожи. Если не отомстить, то зачем? – вязкий от выпитого язык подводил Рюу.
– Я помню любовь. – Самурай прислонил Рюу к воротам и развязал шлем. Последние капли спиртного испарились из Рюу. – Помню ее до того, как она стала Смертью.
До сих пор самурай ни разу не снимал шлема. Рюу думал, что под доспехами тьма – личина всех его страданий. Он ошибался. Воин распустил тесемки маски, стащил рогатый головной убор. Вовсе не демона-тэнгу, не черную бездну скрывал шлем. От уголков глаз пожилого мужчины расходились лучи. До встречи с Госпожой воин явно был смешливым человеком, «хвосты карпов» свидетельствовали о добродушии и открытости. Но губы – безвольные, опущенные вниз по краям – выдавали иное: смех отобрали битвы, среди которых худшей оказалась любовь. Губы самурая выпила Госпожа. Рюу не нуждался в лишних объяснениях, он лучше других знал, каково целовать Госпожу. Щеки воина впали, желтоватая кожа обтягивала скулы. Седые волосы, выбритые на макушке, открывали лоб, изрезанный продольными морщинами. Пучок на затылке держала выцветшая лента.
– Я был сыном фехтовальщика. – Без маски голос самурая утратил гулкость. – Мой отец бился свирепо. Говорили, что в бою его охватывало пламя и он не сражался, а танцевал, настолько изящными выходили движения. Его убили через три года после моего рождения. Нашелся кто-то искуснее. Я не помнил отца, но во всем хотел походить на него. Не удивительно, что я выбрал путь меча и принятие смерти. Многие люди умирают с готовностью: мать ради дитя, монах ради веры, крестьянин – повинуясь долгу. Воин видит в смерти славу и вечную жизнь в ее объятиях. Ты скажешь, что я глуп, и будешь прав, – самурай говорил тягуче, в словах звучала скорбь. – Я накликал незавидную судьбу. Догадывался ли я, что объятия Смерти не просто красивые слова? Одолевать соперников, выходить один на один или на поле битвы, пить за победу, вытирать меч от крови врага – вот он, дух битвы, который и рождает огонь вокруг самурая.
Сколько раз я видел это пламя! Оно всегда одинаково. Багровое, жидкое, горячее, потому что то не огонь, то льющаяся кровь. И битвы все одинаковы. На их весах жизнь и смерть. И чаша смерти неизменно перевешивает, на чьей бы стороне ты ни оказался – победителей или побежденных. Несущие смерть рождают смерть, служат Смерти, любят Смерть. – Воин ударил кулаком о рукоять меча. – И немудрено, что мне, более всех любившему убивать, она ответила взаимностью.
В первый раз я встретил Госпожу еще юнцом, и тот день стал днем моего падения. Служил я самураем в землях рода Фудзивара[46], чье могущество прославилось в веках. Вместе с предводителем рода шли полями мы мимо очередной деревни. По дороге крестьяне приветствовали нас, кланялись, снимали шляпы, выстраивались по обе стороны шествия все – от мала до велика. Девчонка, от силы года четыре, вырвалась из объятий матери и перебежала дорогу господину. «Наказание – смерть», – объявил господин.
Меч не успел насладиться песней крови: так тонка была детская шея. Я опустил оружие и увидел Ее. Госпожу. Она стояла позади матери, упавшей возле тела дочери и не поднявшейся более. Сначала я подивился: откуда взялась богато одетая девушка, с чего она помогает крестьянке, пачкает в грязи и крови длинный шлейф цвета горечавки? Быстрая, как река на горных склонах, благоуханная, как первое утро мая, она подняла мать и дочь. Оторвалась от земли, а спутницы последовали за ней и растворились среди облаков. Похвалы господина заглушили стон досады, что сорвался с губ, когда она исчезла. Господин различил в блеске моих глаз радость от пролитой крови.
– Она явилась тебе в украденном теле? – перебил воина Рюу.
Он не мог поверить,
