Ночь в номере 103 - Алиса Аве
Или взобраться по стене проворной ящерицей? Духи утверждали, что получится, что горная ведьма далеко не предел. Мичи изо всех сил не поддавалась соблазну окончательно изменить облик. Ей казалось, что сменить облик – значит признать себя мертвой и больше не вернуться в лежащее в номере тело. Мичи не подходила к себе, о теле заботился соломенный человечек: обтирал мокрой тряпкой, расставлял вокруг специальные благовония, укрывал от солнечных лучей, пробиравшихся в номер.
– Госпожа будет довольна, – приговаривал он иногда. И Мичи уже не вспыхивала от злости.
Многое переменилось в ней, причин она не понимала. К Мичи-на-футоне не тянуло с прежней силой. Писалось и работалось. Мичи отличала запахи купален, изгибы пара, привкус воды в каждой из них. Перечитывала свою писанину и исправляла, исправляла и исправляла. Ноутбук работал без сбоев. Но главы больше не казались стройными и логичными. Тело – родным. Как далеко осталась квартира в Токио, прогулки с Нару-тян, регулярные посиделки с мамой и тройной порцией мороженого? Как давно она вошла в рёкан? Как давно не проверяла почту, в страхе обнаружить требовательное письмо от редактора?
– Почему Кумико не изменит облик? – Мичи завела обычай по вечерам садиться у шкафа, за которым обитала Кумико. Оттуда лились переборы бивы. Знакомое волнение охватывало пальцы Мичи.
– Кумико заперта в теле, – поясняла Нукэкуби[44].
В гости к Мичи повадилась ходить маленькая девочка. Мичи звала ее Нукэ. Голова девочки парила над телом в изящном кимоно. Лоб прикрывала красная повязка, в затейливой прическе позвякивали украшения. Рукава испещряли разводы чернил, Нукэ приходила с холстом, садилась напротив Мичи и рисовала ее портрет.
– Я рисую всех обитателей рёкана. Развешиваю на деревьях свитки, ты не видела?
Мичи встречала нарисованные Нукэ портреты. Порой рисунки появлялись все разом на большом дереве, лишенном листьев. Гораздо чаще попадались в кустах или под мостом, прямо в пруду или на двери в кухню. Хорошо, что гости отеля не могли их видеть. На портретах обязательно присутствовал какой-нибудь изъян: отсутствующее ухо, изорванная одежда, кривой нос, одна рука. Зато они показывали работников рёкана такими, какими они были при жизни. Низенький старичок-привратник – соломенный человечек. Крупный, тучный мужчина – скелет гася-докуро. Два брата с лукавыми узкими лицами – паучки, питающиеся снами. Женщина с роскошными волосами – помощница Асу на кухне. Девушка с густо выбеленным лицом под белым зонтиком. Ее Мичи жалела больше остальных. Грустная участь – превратиться в одноногий зонт. Многие из нарисованных на портретах гостей стали бакэ-дзори. А кузнечиком, поедающим грязь, оказался богатый постоялец, которого Нукэ нарисовала с кошелем в руках. Хакусана-сан считала, что духи утратили воспоминания о прошлой жизни. Мичи узнала, что оками-сан ошибалась.
– За столько лет вами не заинтересовалась полиция? – спросила как-то Мичи больше у себя, чем у Нукэ.
– У нас отдыхал детектив. – Нукэ вытащила из пачки свертков портрет. – Господин Кавадзи Сато.
Детектив на портрете выглядел растерянным. Нукэ нарисовала одну бровь Кавадзи Сато высоко на лбу, довела концы почти до обширной залысины, вторую то ли забыла, то ли решила упустить. Внешний вид детектива не спасали ни наглухо застегнутый мундир, ни короткие усы на европейский манер, ни кустистая бровь, восходящая к виску.
– Кем он стал? – Мичи прикидывала, в каком веке детектив посетил рёкан. Судя по мундиру, в девятнадцатом.
– О, он стал ничем, – огорчилась Нукэ. – Умер, как все обычные люди, где-то очень далеко от меня. Ах, если бы Госпожа не отменила платы! Он мог бы остаться у нас! Он мне нравился. – Голова Нукэ закачалась, она мечтательно закатила глаза. – Напоминал моего жениха. Много говорил, смеялся, хвалил наше саке, вот я его и нарисовала. Видишь, я его нарисовала почти как надо.
Портрет господина Сато в самом деле выглядел вполне обычным. Если не считать брови.
– А до него никто? Ни разу? – Мичи не отставала. – Тут ведь умирали люди и это не привлекало внимания? Кто-то должен был засвидетельствовать смерть?
Голова Нукэ завертелась:
– Кто осмелится засвидетельствовать Госпожу?
Нукэ произнесла сложное слово медленно. До Мичи также медленно дошел смысл сказанного. «Кто осмелится засвидетельствовать саму Смерть? Наверняка она защищает свой рёкан от постороннего вмешательства».
– Да и время было другое. Ты, Мичи-тян, не думай, никому не было дела до чужих смертей ни тогда, ни сейчас. Свою бы отложить на поздний срок.
– Зачем вообще Госпожа забирала кого-то? – спросила Мичи. – Она же отдыхать сюда приходит?
– Это ее проклятие, – сказала Нукэ, ни секунды не задумавшись. – Смерть не может отдыхать. Она всегда исполняет свой долг. Раз не где-то, значит, у нас. Мудрая оками-сан уговорила ее на одну душу за одну ночь, а то бы нас здесь летало куда больше!
Мичи не ожидала подобных речей. Нукэ выглядела маленькой девочкой и вела себя так же. Прыгала, бегала, пела за работой, играла с посудой, кружилась с метлой, выпрашивала у остальных духов сладости, которые не ела, а раскладывала в комнаты, где останавливались семьи с детьми. При этом она без устали щебетала о своем женихе, не долго тосковавшем по погибшей невесте, выискивала в постояльцах схожие с ним черты. И рассказывала всем желающим послушать о возможном счастье с кем-то особенно похожим, если вдруг Госпожа передумает и пополнит штат работников рёкана новым духом.
Нукэ выудила портрет очередного богача, завернутого в многослойные одежды.
– А этот обратился в прах. Не хотел прислуживать в мужских банях. Хакусана-сан выставила его. Он был каким-то купцом из-за моря, я уже и не помню. – Нукэ хихикнула, но тут же загрустила и уставилась на Мичи большими детскими глазами. – Ты же не убежишь, Мичи-тян?
– Куда мне… – Мичи хотела сказать «бежать», но не договорила.
– Все, что случается в рёкане, как бы не случается, – рассудительно произнесла Нукэ. – Оно исчезает из общей картины мира.
– А у тебя есть портрет Кумико? – Мичи постучала пальцем по шкафу. – Ее я никогда не видела.
– Она ведь живая! – смутилась Нукэ. – Просто сидит в чужом теле.
– Ты же нарисовала детектива?
– Чтобы любоваться! Если попросишь, – Нукэ перешла на шепот, – так уж и быть, нарисую тебе господина Нобуо. За четыре вишневых хигаси[45]. Но обычно я живых не рисую. – Нукэ погрызла кончик кисточки. – Тебе пойдет широкая улыбка. Ты будто бы хочешь плакать, но кто-то тычет тебя острым ножиком под лопатки, напоминает, что плакать нельзя, и ты улыбаешься. Улыбка у тебя кривая. – Она взмахнула кисточкой, нарисовала рот от уха до уха. Нарисованная Мичи захлебывалась вымученной улыбкой.
Нукэ приходила регулярно, добавляла новую черту к портрету, оставляла Мичи наедине со шкафом и ноутбуком. Бива играла о большой любви и еще большей боли.
– Кумико, – звала Мичи.
Ответом всегда была тишина.
– Ты освободишься. Рюу спасет тебя.
Мичи изливала на клавиатуру все, что она думала о спятившем Рюу, о бедной Кумико, о надоедливом, но милом Нобуо, о страшной Хакусане-сан, о безразличном Сэдэо и о вечно занятой Асу. О крошке Нукэ, художнице без шеи. О незадачливой Мичи, скрытой за персоной главного героя. О Мичи, которая оставалась живой благодаря истории, рвущейся из нее.
10. Кого любишь, у того ты в оковах
После беседы с Хакусаной-сан Рюу больше не обращался к Мичи напрямую. Поначалу Мичи следовала за ним назойливой тенью. Маячила у плеча, когда он заселял гостей или провожал выезжающих, хмуро наблюдала, как он заносит в программу информацию о свободных номерах. Рюу отгонял ее ленивым жестом, как спроваживал остальных духов, досаждающих ему скорбным видом. Но внезапно Мичи отказалась от идеи надоедать Рюу. Это значило одно: Хакусана-сан сделала куклу. Мичи нарисована на болванке, покрыта лаком и спрятана в шкаф, скоро она подчинится законам рёкана.
Что ж, меньше забот.
Рюу переложил волнение за Мичи на брата. Тот воспрял духом и, искренне считая,
