Западня - Ева Гончар
— Бедный вы мой. Очень больно, да?
Горностай шевельнул носом, бока его тяжело вздымались, превращаться в человека он не спешил. Как он сказал? «Если мне не хватит сил снова стать человеком…» Нужно попробовать с ним поговорить.
— Многоликий, вы меня понимаете? Мигните, если да.
Он медленно мигнул.
— Хорошо. Тогда давайте условимся: мигнуть один раз будет значить «да», два раза — «нет». Нужно же нам как-то общаться…
Он мигнул вновь.
— Говоря, что не сможете снова стать человеком, вы имели в виду «никогда»?
«Нет».
— Вы должны восстановить силы для превращения?
«Да».
— Что вам для этого потребуется? Пища?
Пауза. «Нет».
— Лечение?
«Нет».
— Сон?
Пауза. «Да».
— Тогда я устрою вас в спальне — прислуга не заходит туда без спросу… и вообще не появится здесь до утра. Спите, сколько хотите, Многоликий. И ничего не бойтесь. Никто не догадается, что это я вас похитила.
Она его похитила — как странно!
Стараясь действовать как можно аккуратней, Эрика опять взяла горностая на руки, перенесла его на постель и уложила на бок, так, чтобы больная лапа была сверху — Силы Небесные, где он так сильно её повредил? Напряжённый и взъерошенный, зверь каждую секунду ожидал боли. Девушка грустно улыбнулась:
— Приятель моей горничной — ветеринар… а я совсем ничего не смыслю в ветеринарии. Я даже перевязку вам сделать не смогу…
Многоликий дёрнул ушами. «Оставьте меня в покое!» — так она истолковала его движение.
— Спите, спите! — проговорила Принцесса, занесла было руку, чтобы ещё раз его погладить, но не решилась. — Доброй ночи.
Погасила лампу в гостиной и ушла в ванную, а когда вернулась, горностай уже спал, спрятав в складки одеяла маленький чёрный нос. Эрика, не раздеваясь, прилегла на другой край кровати. Снизу доносились возбуждённые голоса, в прорезь между шторами то и дело пробивался свет от фонарей охраны, которая искала беглеца. Принцесса, вымотанная недавним волнением, испытывала доселе ей незнакомое острое блаженство — от того, что сделала всё как надо и что спасённому ею пленнику прямо сейчас ничего не грозит. «Мама была бы очень мной довольна!» — думала она, и у неё становилось щекотно в носу. О том, сколько сил и денег тратила Королева на помощь страждущим, как донимала мужа, уговаривая его помочь очередному просителю, в Замке ходили легенды.
Пушистая шкурка зверя сияла белым в темноте, и разомлевшая Эрика, помедлив, всё же провела по ней ладонью, зарылась кончиками пальцев в густой мягкий мех, источавший слабенькие магические импульсы. Горностай вздохнул, но не проснулся. Она погладила его смелее и вспомнила вдруг, как мама перебирала её волосы перед сном и напевала песенку, всякий раз одну и ту же — ни от кого больше Принцесса этой песенки не слышала. Закрыв глаза, она тихонько пропела:
Спи, моё сердечко,
Под щекой ладошка.
Высоко на печке
Задремала кошка.
Спит твоя лошадка —
Шёлковая грива.
Спи, малышка, сладко
И проснись счастливой…
Горностай зашевелился, вытянул здоровые лапы и фыркнул, по его телу как будто прошла слабая судорога. Эрика отдёрнула руку и покаянно прошептала:
— Простите, пожалуйста! Не буду больше вас будить.
Отодвинулась подальше, чтобы ненароком его не задеть, повернулась на бок, подождала с минуту — зверь перестал двигаться и вроде бы снова уснул — и тоже соскользнула в сон.
* * *
Провались она, эта нога! То есть лапа. Так болит, что невозможно уснуть. С размерами зверя Многоликий не промахнулся, окажись он чуть больше — и его не удалось бы вытащить из-за решётки, — а вот тяжесть своей травмы, похоже, недооценил. Конечность отказывалась шевелиться, по ней пробегали пульсирующие волны боли. Дорогу из подземелья в покои своей спасительницы он не заметил; не скулить по-собачьи от этой боли — всё, на что хватило терпения. Когда его устроили на постели, стало полегче, но появилась новая напасть: здесь слишком сильно пахло человеческим телом и человеческим жильём, звериные инстинкты горностая вопили об опасности и разгоняли маленькое сердце в сумасшедший галоп. «Уймись, — говорил себе Феликс, стараясь разумом заглушить инстинкт. — Всё хорошо. Принцесса права: до утра тебя никто не тронет!»
Самовнушение помогло: пока её не было, он немного успокоился и даже начал дремать.
Потом она вернулась, улеглась рядом и сделала то, что, наверное, сделала бы любая особа женского пола на её месте: принялась наглаживать пушистого красивого зверя, отчего его инстинкты взбунтовались снова. И ходить бы завтра Эрике с прокушенным пальцем, вызывая ненужные расспросы, если бы Многоликий не сумел сдержаться. Но он сумел — и затих под лёгкими прикосновениями девичьей руки, едва дыша и старательно их запоминая: когда ещё его погладит такая девушка?
Принцесса лежала, думала о чём-то своём, источая нежность и умиротворение, и вдруг запела колыбельную. «Спи, моё сердечко, под щекой ладошка…» — выводил неглубокий, но чистый и правильный голос, а у Феликса всё перевернулось внутри: он узнал эту песенку! Слова, которые он помнил всю жизнь, были немного другими, но мелодия — именно такая, какая была у колыбельной его матушки. Он полагал, что матушка сама её придумала:
Спи, моё сердечко,
Под щекой ладошка.
Спят луна и свечка,
И в корзинке кошка,
Спит твоя лошадка,
Золотая грива,
Спи, сыночек, сладко
И проснись счастливым.
Когда матушка пела, он представлял себе их пёструю кошку Мону, в самом деле, спавшую без задних ног в корзинке у двери, и маленькую лошадь с кудрявой золотой гривой, которая у него непременно когда-нибудь будет. «Будет, матушка, будет?» — спрашивал он сквозь сон. — «Конечно, будет, мой хороший! — уверенно отвечала Магритт. — Ты уже придумал, как её назовёшь?»
Невозможно поверить, что эту песенку он слышит сейчас от принцессы Эрики! Многоликий был так потрясён, что захотел немедленно спросить, откуда она её знает, и попытался сразу же вернуть себе человеческий облик — но природу не обманешь, даже такую причудливую, как у него: превращение не удалось. Придётся повременить с вопросами. Девушка умолкла и перестала его гладить, о чём он немедленно пожалел. Но зато, пока она пела, боль уменьшилась настолько, что он даже сумел уснуть.
Когда Феликс проснулся, часы на главной башне замка Эск пробили четыре раза. До рассвета ещё далеко — а до прихода горничной? Принцесса — «под щекой ладошка» — глубоко и безмятежно спала. Лапа разболелась снова, но не так сильно, как раньше, и уже чуть-чуть шевелилась: тепло, покой и сон делали своё
