Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

Она не помнила, как оказалась посреди двора без шубы. Жгучие объятия мороза, белый туман изо рта, сразу же оседающий ледяной сединой на ресницах. А сердце – просто мёртвый кусок угля…

«Дарёнка, ну ты что?»

На её дрожащие плечи опустился полушубок. Зима трясла седыми космами – равнодушная старуха с бельмами на глазах. Белой молнией она ударила в душу Дарёны, превратив её в кусок льда…

«Не трожь меня…» – Зябкий туман с губ, холодное окаменение плеч.

«Дарёночек, ну попросила она… Что с того? Девка не целованная ещё, вот и захотелось попробовать, а не с кем: женихов покуда нет. Тьфу! Да у неё губы – горше полыни! А твои, моя касаточка, самые сладкие для меня».

Неужели эти глаза лгали? Из них веяло ледяной синевой зимнего неба, а красивые признания ложились на душу изысканнее морозной росписи… Пригреет солнце – и растает она.

Но Дарёна простила. Она многое прощала синеглазке: и поцелуи чужих губ, и неистребимую склонность к воровству, и… голос, оказавшийся лучше, чем у неё самой. В их паре Цветанка затмевала Дарёну. Люди слушали её, смотрели на неё и денежку платили тоже ей. Но… Лучший кусок Цветанка всегда отдавала подруге, сама готова была спать на голом камне, но Дарёну устраивала в тепле и удобстве, а за обиду, нанесённую ей, отплачивала и хлёстким словом, и кулаком.

А на мосту через Грязицу она дралась до последней капли крови, защищая ту, кому, быть может, не сохраняла безупречную верность, но за кого без колебаний была готова отдать жизнь.

Туманная лесная тропинка влекла Дарёну грустным, но настойчиво-нежным зовом. Золото листьев, местами схваченное коричневым и красным румянцем, уже почти вытеснило последние островки зелени, под ногами лежал лёгкий, сыпучий ковёр из осенних сокровищ. Туман стоял густой завесой, дыша холодом, вот только холод этот был странным – мертвенным, по-зимнему пробиравшим до костей. Кто-то ждал девушку в конце тропинки, она откуда-то знала это. Лесная сказка? Ощущения схожи, но всё-таки – не то… Не чёрная кошка с голубыми глазами. Дарёна смутно знала того, кто ждал её там с тоской, волны которой докатывались до сердца через этот холодный туман. Ноги сами несли её навстречу тому, кого ей так хотелось обнять…

И вот оно – то место. Деревья, роняя листья, молча обступили Дарёну, и её душа тревожно звенела, как натянутая до предела струна. «Выйди, покажись! Кто звал меня?»

Знакомое присутствие дохнуло в спину струйкой мурашек. Дарёна резко обернулась: из-за толстого ствола векового вяза шагнула Цветанка – в длинной, подпоясанной красным кушаком рубахе, босая. Сердце бухнуло, сошло с ума:

«Цветик! Ты… живая?»

Растрёпанные и спутанные волосы падали Цветанке на плечи и спину как попало, а в глазах отражалась стылая пелена тумана. Они как будто изменили цвет и поблёкли, из васильковых став дымчато-голубыми. Она это или не она? Кушак знакомый, глаза – нет.

«Дарёнка… Я жива, тоскую по тебе, – шевельнулись приоткрытые бледные губы. – Ты прости меня за блудливый нрав и за ветреность мою. Я же тебя одну люблю в своей жизни… И всегда любить буду. Беги оттуда, где ты сейчас, возвращайся ко мне, я тебя жду!»

Руки Цветанки поднялись и протянулись к Дарёне. Уже давно всё простившее сердце девушки рванулось в раскрытые объятия подруги.

«Цветик… Я не держу обиды…»

Туманно-призрачные, странно неподвижные глаза Цветанки вдруг снова изменили свой вид, приобретя холодный, хищный волчий разрез, а улыбка открыла удлинившиеся звериные клыки. Обнимавшие девушку руки укололи её острыми когтями. Ужас студнем задрожал в животе, ноги подкосились, навалилась смертельная слабость. Холод сдавливал со всех сторон, прорастал к самому нутру, где ещё трепыхался тёплый комочек Дарёниного сердца. Но когтистые руки не давали ей упасть.

«Это я, Дарёночек, я! Не страшись моего вида. Я тебя всё так же люблю…»

Дарёночек… Только Цветанка так её называла, без сомнения. Но что за зелёные глаза наблюдали из кустов? Теперь уже не чья-то невидимая рука, а сама Дарёна своей волей остановила мир, сделав его неподвижной картинкой, на которой можно было разглядеть всё, что захочешь – всё, что раньше ускользало незамеченным. Волчьи глаза… Да, того самого зверя, с которым сцепилась чёрная кошка на опушке леса, где Дарёна лежала, истекая кровью.

– Ах…

За оконцем синел сумрак – то ли предрассветный, то ли вечерний. Тепло пухового одеяла, пучки трав по стенам, духмяный тюфяк. Сумасшедшее сердцебиение. Это сердце простило всё, но в чьи объятия оно только что попало? «Дарёночек». Когти…

Сон… Это был сон. А до этого – можжевеловая баня и щекотное тепло чёрного кошачьего бока.

А за дверью слышались голоса. Сначала Дарёна испуганно сжалась под одеялом, но потом стала вслушиваться. Голоса звучали спокойно, не угрожающе, и один из них был ей знаком. Млада. И какая-то гостья…

Дарёна на цыпочках подкралась к двери и приоткрыла её самую малость. Тоненькая полоска света упала на пол, лизнув пальцы босых ног девушки.

– Невеста, говоришь? – усмехнулась гостья. – А что, если опять ошибка?

– Ошибки нет, госпожа, – твёрдо ответила Млада. – Ждану мне тоже судьба послала, но только для того, чтобы я Дарёнку нашла. Вот ведь как бывает…

– А сердце что тебе подсказывает? – спросила незнакомка.

– Моё сердце говорит – она. И её сердечко тоже откликается.

Голосом собеседница Млады обладала приятным – довольно низким, но тёплым, окутывающим слух, как войлочная накидка. В щёлочку нельзя было разглядеть ничего, кроме до странности знакомого вышитого рушника на стене, и Дарёна попыталась представить себе внешность гостьи: скорее всего, высокая и сильная, какими должны быть женщины-кошки; волосы… хм, вероятно, тёмные. Глаза, по рассказам мамы, у дочерей Лалады встречались чаще всего светлые – синие, голубые, зелёные, серые, и даже если жена попадалась темноглазая, дети всё равно рождались с каким-то из этих цветов. Дарёна прислушалась к голосу… Больше всего ему подходили голубые или серые глаза. Почему именно такие? Девушка и сама не знала…

– За ней шла по пятам мёртвая хмарь, и Марушиного пса запах чую, – сказала гостья. – Я потому и пришла к тебе, Млада… Хмарь надвигается, стеной стоит. Что-то затевается в западных землях. На других заставах тоже недоброе чуют, готовыми надо быть.