Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

Ночевали они в поле – жгли костёр и сушили вещи. Дарёну колотила дрожь: тёмное небо дышало совсем не летним холодом – даже запах снега чудился. Ничего не помогало: даже волчья шкура, напоминавшая о доме, не могла её согреть. Сухой жар на лбу и ломота в костях были недобрыми предвестниками. А потом и вправду полетел снег!

«Вот тебе и бублик с дыркой», – присвистнула Цветанка.

Мелкая снежная крупа летела косо, словно бы присыпая землю солью. Сквозь прореху в тучах выглянула луна, и поле с кустиками озарилось дивным блеском, но Дарёне было не до красот природы: кажется, у неё начиналась хворь.

Утром они снова тронулись в путь. Потеплело, снег растаял, а Дарёна, покачиваясь в телеге на подстеленной поверх сырой соломы волчьей шкуре, мучилась кашлем. В горле царапало, стало больно глотать, всё время хотелось спать. Цветанка укутала её всем, чем только можно было, но ледяные пальцы озноба всё равно пробирались к телу. К полудню небо совсем расчистилось, солнце даже начало хорошо припекать, будто извиняясь за вчерашние погодные причуды; между тем дорога завела путешественниц к староречью. Промыв себе новое русло, река бросила старицу на произвол судьбы – зарастать тиной и камышом. Теперь здесь водились несметные полчища комаров и лягушек, пахло стоячей болотной водой, а берега поросли сочной травой, к которой лошадь сразу потянулась мордой. А Цветанка, заприметив что-то, принялась спускаться по пологому склону к воде.

Вскоре она вернулась с охапкой какой-то травы, похожей на камыш. Надрала она её вместе с корнями, которые тут же принялась чистить и резать кусочками. Снова затрещал костерок, а в котелке забурлило варево из корней. Туда же Цветанка бросила мелко порубленные листья и стебли.

«Это явр [14], водная трава. Лечебная. Остынет малость – пей».

Вдохнув сильный, пряный запах отвара, Дарёна закашлялась. На вкус он был горьковато-жгуч, сразу крепко пробирал больное горло. Морщась, девушка пила маленькими глоточками, памятуя о пословице: «Что горько – лечит». Солнце пригревало, но мурашки озноба ещё бегали по коже. Лошадь мирно пощипывала траву, а Цветанка вдруг что-то вспомнила и снова метнулась к воде, прихватив с собой пустую торбу. Дарёна с телеги пыталась разглядеть, чем она там занималась, но одуванчиково-светлая голова подруги скрылась под линией берега, низко у воды. Впрочем, судя по плеску и тревожному кваканью, Цветанка вспугнула лягушачье общество.

Когда она вернулась, торба была уже не пустой: её что-то оттягивало, шевелясь и утробно квакая.

«Ты зачем лягух наловила?» – хрипло удивилась Дарёна.

«Тебя пользовать», – хитро подмигнул васильковый глаз.

«Коа-а-а-ак, коа-а-ак», – скрипуче раздалось из торбы, да так громко, что Дарёна даже вздрогнула.

Больное горло этим способом следовало лечить так: взять квакушку в руки и дышать на неё, пока лягушачье сердце не заколотится очень быстро и сильно, а потом отпустить в траву; если лягушка через несколько прыжков издохла, это означало, что хворь перешла в неё. Цветанка наловила полную торбу отборных, самых крупных квакух, как предписывал сей рецепт.

Дарёна нехотя слезла с телеги. Лягушек она с детства брезговала брать в руки: ей была неприятна их холодная кожа и пучеглазые морды, а прыгучесть вызывала в сердце гадливое содрогание. Бррр, нечисть… Честно говоря, она бы лучше попила горького отвара, но Цветанка настаивала:

«Ты не брезгуй! Это старый, дедовский способ, очень хорошо помогает от грудной и горловой хворобы. Бери квакуху и дыши ей сначала на спину, потом на брюхо и отпускай. Потом бери ещё одну и снова дыши, за ней – ещё. Как только квакуха ускачет живая – остановишься».

Слегка морщась и содрогаясь, Дарёна сунула руку в подставленную торбу. Пальцы скрючились и отдёрнулись, едва коснувшись копошащихся холодных тел, но ради лечения пришлось пересилить себя. Первую лягушку поймать получилось не сразу: даже в торбе земноводные твари пытались увернуться от руки. С горем пополам Дарёна ухватила какую-то из них за задние лапы и вытащила.

«За тулово её бери, за тулово, – подсказывала Цветанка. – Чего кривишься? Лягух, что ли, никогда не держала?»

Перехватив лягушачье тельце поудобнее, Дарёна сделала несколько вдохов и выдохов сначала на коричнево-зелёную с пятнышками спину, потом перевернула и подышала на светлое брюшко. Ощутив под холодной кожей лягушки бешеное сердцебиение, она вопросительно глянула на подругу. Та кивнула: отпускай. Выпущенная на волю квакушка попыталась ускакать, но далеко не ушла: через четыре или пять прыжков она шлёпнулась с распластанными лапками и затихла. Цветанка нагнулась и потыкала в лягушку пальцем, перевернула.

«Сдохла. Давай, бери ещё».

Лечение продолжилось. Лягушки действительно дохли после нескольких прыжков, хотя Дарёну одолевало сомнение: «Может, они это просто со страху, а не от вселившейся в них хвори? Вон, сердчишки-то как колотятся… Так и разрыву случиться недолго». Девушке даже стало жалко ни в чём не повинных тварюшек. Почему они должны умирать?

«Давай, давай, – уже совала ей в руки следующую лягушку Цветанка. – В пути хворать негоже, так и окочуриться можно».

И она была права. Болезнь, застигшая в дороге, среди поля или леса, убивала порой гораздо вернее, чем та, что приключилась дома, так что никакими средствами не следовало пренебрегать. Дюжина лягушек отпрыгалась после того, как Дарёна на них подышала, но одна оказалась живучей – шустро ускакала к себе домой, в старицу. Смеясь и пугая зелёную попрыгунью хлопками в ладоши, Цветанка удовлетворённо объявила:

«О, всё! Этой скакухе от тебя хворобы уже не досталось. Значит, вышел из тебя больной дух. Скоро полегчает, вот увидишь!»

Подстилка просохла на солнышке; поверх старой соломы Цветанка набросала свежих луговых трав, и Дарёна поехала дальше, вдыхая их родной, привольный и простой, дорогой её сердцу запах. Покачиваясь на телеге под мерный стук копыт и скрип колёс, она дремотно цеплялась ресницами за облака и, прищуриваясь, играла с радужными переливами света. Пальцы Цветанки, пахнувшие лошадиным потом и дымлёной сыромятной кожей вожжей, сунули к её рту очищенный корешок явра:

«Пожуй-ка».

Опять ядрёная горечь пробрала воспалённое горло Дарёны. Так она и уснула с корешком за щекой, а на следующий день почувствовала заметное облегчение. Когда они добрались до Червеноградца, горло уже почти не беспокоило Дарёну, хотя петь она ещё не могла: выходило хрипловато, да и кашель порой схватывал. На въезде с них взяли побор: за телегу – одну серебряную белку, да за лошадь – две. (С пеших путников ничего не брали). Шесть белок составляли куну, и именно столько пришлось отдать за десять дней постоя… А ещё для лошади кормёжка, да и самим что-то есть надо! Словом, к работе следовало приступить немедленно.