Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

– Жаль, я не захватила с собою никакого подарка, чтоб побаловать твою избранницу, – обращаясь к Младе, проговорила Радимира с чуть приметной усмешкой.

Именно под её началом и служила Млада вместе с другими «слушающими». Беречь границу Белых гор с запада – такова была их забота. Радимира принадлежала к числу Старших Сестёр – дружины, окружавшей саму правительницу дочерей Лалады, княгиню Лесияру.

– Ну-ка, взгляни на меня, – озабоченно проговорила она, чуть коснувшись пальцами подбородка Дарёны. – Дрожишь ты, красавица… Сны дурные видела?

Дарёна чуть не пискнула: в животе что-то неистово стиснулось, будто злая и жестокая рука крутанула её нутро, сжав в кулак. Откуда Радимира могла знать про сны? Туман, ствол вяза и глаза в кустах… И Цветанка, страшная и незнакомая.

– Дарёнка, в самом деле? – встревоженно нахмурилась Млада. – Расскажи!

Дарёна была бы и рада, но её горло наполнил туман из сна, отчего оно будто превратилось в сплошной кусок льда. Сколько девушка ни силилась проговорить хоть слово, с её немых похолодевших губ не слетало ни звука, а сердце от страха стучало, точно копыта скачущего во весь опор коня. Куда оно, глупое, стремилось убежать? Везде его караулил этот туман, отовсюду подсматривали волчьи глаза. Задыхаясь, Дарёна замотала головой.

– Что с тобою? – привстала Млада.

Радимире было уже всё ясно.

– Да это Маруша ей печать на уста наложила, – сказала она. – Но дело поправимое: возьми её, прижми к своей груди и поцелуй… И всё пройдёт.

Миг – и Дарёна оказалась в объятиях своей лесной сказки. Повеяло солнечной полуденной дрёмой, ноги защекотал прохладный шёлк густой травы, и беззаботное детство улыбнулось ей сквозь поникшие зелёные пряди берёзовых веток, прогоняя страх… Губы Дарёны крепко накрыла тёплая ласка, а рядом с её загнанным сердцем успокоительно билось другое – то, которое преданно ждало её все эти годы. Почему она так боялась поверить в его любовь?

Млада вновь укачивала её на своих коленях, как маленькую – точно так же, как тогда, на берегу озера, после испуга в пещере с самоцветами. Глоток сладкой медовухи из высокой глиняной кружки, что стояла на столе, согрел горло, и Дарёна смогла выговорить:

– Цветанка… Она звала меня. Хотела, чтоб я бежала отсюда. У неё были звериные глаза и когти… А в кустах… кто-то смотрел. Не человек…

Она рассказала всё. Радимира выслушала молча, серьёзно и сурово сжав губы, а после, положив девушке на голову сильную тяжёлую руку, сказала:

– Не верь. Это Марушин морок. Холод во сне чувствовала?

– Да, – пробормотала Дарёна, ещё дрожа в надёжных объятиях Млады.

Радимира кивнула.

– Морок, – повторила она. – Не верь ни одному слову, Белых гор не покидай.

К глазам Дарёны подступили слёзы. А ведь этот сон давал ей надежду, что подруга спаслась, пусть и стала такой жуткой… Снова сердце рухнуло в глубокий омут горечи и тоски.

– Так Цветанка жива или… – начала она и осеклась, придавленная взглядом серых глаз.

Ничего не ответила Радимира… Только погладила девушку по голове и сказала Младе:

– Не выпускай оружия из рук и будь начеку.

Млада наклонила голову в знак подчинения. И спросила:

– Госпожа, ты благословишь нас?

Радимира задумчиво потёрла подбородок.

– Не самое подходящее время сейчас для таких дел, сама понимаешь. Ну да ладно… Боюсь, моего разрешения будет мало: случай особый. Придётся тебе с этим к самой княгине идти… – И, блеснув искорками усмешки в глубине глаз, добавила: – Да и девушка тебе пока ничего не ответила.

Алые птицы на рушнике, что висел на стене, клевали смородину… Точно так же, как они делали это у Дарёны дома – на полотенцах, которые вышивала мама.

4. Наследник. Голубоглазая судьба

Много серебристых нитей вплело горе в косы Жданы. Искусным мастером оно показало себя: теперь не нашлось бы такого средства, чтобы вернуть волосам женщины их прежний цвет… Но и седая она оставалась прекрасной: осеннее солнце сияло в её глубоких глазах, делая их похожими на хрусталь-смазень [16]. Там под ресницами навеки поселилась тоска, которую не прогоняла даже улыбка. Впрочем, последняя стала совсем редкой гостьей на её лице.

Позднеспелые яблоки, лаская душу щемяще-грустным ароматом, склонялись в руки Жданы с отягощённых веток… Сорвав два, женщина окликнула игравших неподалёку сыновей:

– Радятушка! Мал! Хотите яблочек наливных? Идите скорее, я вас угощу!

Братья-погодки сражались на деревянных мечах, и в пылу боя им было не до того. Вдыхая тонкий, сжимающий сердце запах от прохладной, жёлтой с румянцем яблочной кожицы, Ждана с грустной улыбкой в глазах смотрела на сыновей. Мальчики год от года всё больше походили на Добродана: такие же русоволосые, светлоглазые, красивые, они своими упрямыми взглядами и по-отцовски сильными очертаниями подбородков пронзали душу матери напоминанием о пропавшем без вести муже.

Княжеский сад своей оградой из частокола замыкал её золотую клетку. Бродя здесь по дорожкам и собирая букеты из резных красно-жёлтых листьев орешника, Ждана тосковала по вольным берегам реки, по шепчущей берёзовой роще… Не знала она, что её скиталица-дочь Дарёна, вернувшись однажды в родные места и увидев их заброшенный дом, решила, что матери нет в живых. А мать не только была жива, но и переселилась вместе с младшими детьми в усадьбу князя Вранокрыла.

Цена, которую Ждана заплатила за то, чтобы смертную казнь дочери заменили на изгнание, не осталась без последствий: спустя положенный срок, в весеннем месяце снегогоне [17], родился мальчик. Только Радятко и Мал удерживали женщину от рокового шага… Она не могла уйти из этого мира, покинув детей на произвол судьбы, а потому продолжала жить, пусть и обесчещенная князем. Девять месяцев она носила его дитя, почти не выходя из дома, дабы не слушать сплетен, а когда ребёнок родился, князь пришёл к ней сам. Окутанный сырым вечерним сумраком, в чёрной, богато расшитой серебром и отороченной мехом однорядке, надетой внакидку, он казался олицетворением тьмы. Сидя во главе стола, на месте, которое когда-то занимал Добродан, он долго молчал и сверлил Ждану тёмным, как ночь, тяжёлым взглядом, потом попросил кваса. Ждана только подала знак, и горничная девушка поднесла высокому гостю кружку пенистого, ядрёного напитка. Отведав его и утерев усы, князь одобрительно чмокнул: