Симона Вилар - Замок на скале
Аббат взглянул на него с презрительной улыбкой.
– Я вижу, молодой человек, вы и в самом деле нуждаетесь, чтобы о вас позаботились. Памятуя о своем христианском долге, я окажу вам гостеприимство, хоть вы и англичанин. Однако, клянусь своим саном, я не намерен продолжительно терпеть ваше присутствие в Мелрозе и буду весьма признателен, если вы поспешите как можно скорее покинуть кров этой исстрадавшейся по вине ваших соотечественников обители.
Вслед за тем настоятель величаво удалился, а Ральф Баннастер подхватил рвущего ни груди рубаху Бэкингема, ибо у того стал такой взгляд, что перепуганный оруженосец решил, будто герцог сию минуту угостит достойного прелата добрым пинком в зад.
– Ради светлого Рождества, ваша светлость! – беззвучно умолял он. – Сдержитесь! Вспомните, к чему привел ваш необузданный нрав в Линлитгоу!
Вошел монах и молча провел путников в монастырскую кухню, пол которой был вымощен каменными плитами, а в торцах помещения на возвышениях стояли печи. Вдоль стен тянулись столы для разделки и обработки туш, а на черных дубовых полках над ними громоздились бесчисленные кувшины и кадки с вином и приправами. Монах-прислужник мыл в чане посуду после трапезы монахов. Здесь было так душно, что герцога сразу прошиб пот. Он устало опустился на скамью. Голова кружилась, и, несмотря на жару, его бил лихорадочный озноб.
– Что с вами, господин? – Как ни был обеспокоен Ральф, ответа он не услышал, так как подали еду – ломти сочной поджаренной ветчины и до отвала тушенной с приправами капусты. Оруженосец и проводник с жадностью набросились на снедь. Генри же снова лишь прикоснулся к своей миске.
«Я действительно болен, – размышлял он. – Как это некстати… Надо как-то держаться; может, удастся переломить хворь», – и тут же снова зашелся трескучим кашлем. К тому же в тепле заныли раны. Пухлый монах-повар поставил перед Генри плошку молока со взбитым яйцом, и герцог заставил себя выпить смесь. Это было необходимо, если он хотел сохранить силы и добраться до Англии. Англия! Сейчас ему казалось, что никогда больше он не пересечет этот снежный рубеж, никогда не услышит чистую и прозрачную родную речь.
Келья, куда их отвели, показалась после теплой кухни ледяной. Ральф набросился на монастырского служку:
– Ты что, не видишь, набожный осел, что моему господину нездоровится? Немедленно тащи сюда жаровню и дюжину теплых одеял.
Монах ухмыльнулся и удалился вразвалку, однако поручение все же выполнил, а его помощник принес обернутый в кусок овчины нагретый камень, который Ральф положил в ногах у Генри.
-Они не такие уж скверные люди, эти шотландцы, – приговаривал Ральф, кутая герцога в одеяла и набрасывая сверху плащи. – Глядите, они прислали настой из трав. Сейчас вы согреетесь, а утром, пожалуй, сможете тронуться в путь.
У Генри трещала голова, дыхание было жгучим, но его так трясло, что зубы стучали о край оловянной чашки, из которой Ральф поил его отваром. Допив, Генри улыбнулся Ральфу.
– Когда мы вернемся в Лондон, я буду просить короля о том, чтобы ты получил рыцарский пояс.
В Лондон! Герцог уже знал, что ни в коем случае не поедет ко двору. Он не мог простить Эдуарду своей ссылки в Шотландию, не мог простить и его намерения покончить с ним таким презренным способом. Генри считал поступок короля трусостью. По рождению они были равны, и, даже если Эдуард взошел на трон, он не умалил бы своего достоинства, скрестив из-за дамы меч с Генри Стаффордом.
Но где там! Тучный и обрюзгший, король уже позабыл о своей ратной славе, да и времена поединков из-за прекрасных дам ушли безвозвратно. Так любил, посмеиваясь, говорить горбатый Дик Глостер, а он, Генри, не желал ему верить. Дик оказался прав. Он вообще редко ошибается, этот хромой парень, веселый и смелый, с которым так приятно поохотиться среди холмов Брэкон-Бикона в Уэльсе или провести вечерок за партией в трик-трак. Они стали добрыми приятелями с герцогом Глостером, когда тот был верховным судьей Уэльса. Генри даже затосковал, когда Ричард вынужден был уехать на Север.
– Ральф! – позвал Бэкингем, и улегшийся было оруженосец испуганно вскочил. – Ральф, когда мы окажемся в Англии, то сразу направимся в Понтефракт, где сейчас резиденция Ричарда Глостера.
– Господи, да направимся! А теперь спите, вам надо набраться сил, а то, не приведи Господь, еще не скоро кузнецов, что подкуют вашу лошадь у дороги, станут кликать Смитами вместо Гоу[47].
Масляный светильник над входом в келью горел дрожащим пламенем, язычок огня метался и трепетал, и у Генри от этого слезились глаза. Уснуть он не мог. Он весь обливался потом, задыхался, сердце билось тяжело и глухо. Стараясь отвлечься, он разглядывал ухмыляющуюся морду химеры в углу под потолком, пока не вспомнил, что в его детской в замке Брекнок в этом месте был высечен пляшущий человечек на забавных тонких ножках, в колпаке с ослиными ушами наподобие шутовского.
Генри всегда улыбался ему, когда просыпался, хотя его толстая нянька Мэгг плевала в сторону изображения, твердя, что это нечисть, плутоватый дух Пак[48]. Старая добрая Мэгг! Она вскормила его своим молоком, она не спала ночи напролет, когда он хворал в детстве, так же ворчала и журила его за своеволие, как сегодня Ральф. Они даже похожи – толстощекий с носом-пуговкой Ральф Баннастер и его нянька Мэгг, хотя Ральф из благородной семьи, а Мэгг – простая крестьянка, которую взяли в Брекнок, когда леди Стаффорд предстояло родить. Сейчас Генри вдруг до слез захотелось оказаться рядом с Мэгг, услышать ее ворчание или оглушительно громкий визгливый смех, от которого у герцогини Бэкингем, как она говорила, мурашки бежали по коже.
Мать Генри была родом из Бофоров и слыла редкой красавицей. Генри очень походил на нее, и нянька Мэгг, когда он расспрашивал ее о матери, твердила:
– Тебе стоит прикрыть нижнюю часть лица, когда глядишь в зеркало, и ты воочию увидишь свою матушку. Бедная леди, моя госпожа! Она без памяти любила вашего отца, сэра Эдмунда – да будет благословенна его память, – и так и не смогла оправиться от утраты. А ведь как хороша она была и еще молода! Кто только к ней не сватался, но она так никогда и не пожелала снять траура.
Генри плохо помнил мать. Ему не исполнилось и двенадцати лет, когда она умерла, и в его памяти остался образ высокой стройной леди с высоко зачесанными темными волосами, уложенными короной, и голубыми, как весеннее небо, глазами. Мать всегда носила траур и всегда была молчалива и задумчива. Генри чтит ее память. Резное кресло матери с инкрустациями из серебра и перламутра, в котором она любила сиживать в нише окна большого холла замка Брекнок, стало своего рода святыней.
