Невероятный сезон - Ивз Розалин

В горе этой матери было что-то личное, почти священное: Калли почувствовала себя незваной гостьей. Младшая девочка оставила отца и заковыляла к матери, протягивая руки, чтобы ее взяли. Но миссис Ламбет была глубоко погружена в свои мысли и, казалось, не замечала малышку. Калли поспешила вперед и подхватила ребенка на руки. Она вынесла девочку из комнаты, задержавшись в дверях, чтобы забрать и старшего ребенка, и вывела обоих на улицу поиграть на солнышке, пока их мама начинала долгий путь к исцелению.

Когда день клонился к вечеру, она и дети бегали по саду, играли в прятки и пили волшебный чай, поданный в чашечках из листьев. Калли порой думала об их матери, скорбящей в затемненной комнате, и о том, что есть горе больше, чем потеря мужчины, которого любишь. Она думала о Талии, о младенцах, которые могли бы родиться – или которых та могла бы потерять, – где-нибудь в Европе, и надеялась, что сестра скорее вернется домой. Но прежде всего она сосредоточилась на детях, их радостных лицах и смехе, и что-то, узлом завязанное внутри, начало ослабевать.

Возможно, у нее и нет той жизни, о которой она когда-то мечтала – опрятного дома и мужа, – но она могла жить здесь, с родителями, помогая растить братьев и сестер и служа людям, которых любила.

Она все еще могла быть счастлива.

XXVII

Неподходящий наблюдатель

В натуральную величину лапки мухи настолько малы, что по ним ничего нельзя определить, и любой исследователь может представить свое предвзятое суждение.

Примечание Грации: Разве не так же поступила я: мои предрассудки сделали меня неподходящим наблюдателем, который видел лишь то, что хотел?

Грация проснулась рано, от трелей птиц за окном, и на какое-то безумное мгновение не могла вспомнить, где находится. Она уже несколько месяцев не слышала певчих птиц за грохотом и шумом Лондона… Затем нахлынули воспоминания. Она была дома или почти дома. Как бы сильно она ни любила библиотеку и оранжереи поместья Элфинстоунов, небольшие и шумные комнаты дома викария Обри всегда казались ей более уютными.

Грация натянула старое платье, оставив пуговицы сзади, до которых не могла дотянуться, расстегнутыми, и накинула на плечи шаль, чтобы скрыть это. Она надела ботинки и тихо выскользнула из комнаты. Никто из Обри, казалось, не проснулся. Она вышла через главную дверь, затем прошла через ворота, выходящие на дорогу. Через несколько минут она оказалась в лесу.

Если в доме священника было тихо, то здесь шла шумная жизнь. Крошечные певчие птички – дрозды, садовые славки, пеночки – кувыркались в воздухе, перелетая с ветки на ветку, распевая так, словно от их пения зависело, взойдет ли солнце. О, как она скучала по этому. Она даже не возражала против холодного утра и сырости, начинающей просачиваться в ботинки.

Грация бродила среди деревьев, подсчитывая птиц и другую утреннюю живность. Она не увидела ни одного языкана обыкновенного, которых собиралась изучать летом, но для них было еще рано. Зато она заметила древесную славку, редкую оксфордширдскую птицу, которую прежде встречала всего несколько раз: с желто-белым брюшком, мягкой серой спинкой, шапочкой и пятнышками на глазах. В такие редкие моменты она ощущала себя пиратом, наткнувшимся на зарытый клад с сокровищами.

На мгновение ей захотелось, чтобы с ней был мистер Левесон, чтобы она могла показать ему лучших птиц графства и сравнить их с теми, что обитали в его поместье. Потом она вспомнила, что они больше не разговаривают, но ей все равно хотелось быть с ним.

Птицы и мотыльки – это безопасно. Не надо бояться разочаровать их или причинить боль, и на них гораздо приятнее смотреть. Нет, подумала она, неисправимо честная даже с собой. Это должна быть действительно редкая птица, чтобы она посмотрела на нее с большим удовольствием, чем на мистера Левесона, но она разрушила эту дружбу и вынуждена довольствоваться малым.

Грация услышала свое имя, далекое и едва различимое, и подумала, не почудилось ли ей. Но когда оно повторилось, она пошла на звук, пока не нашла Калли.

Кузина покачала головой, увидев Грацию, на ее лице отразилось мягкое раздражение.

– Я думала, мы снова потеряли тебя.

– Ты когда-нибудь задумывалась, что жизнь животного намного проще? – спросила Грация, игнорируя ее слова. – Я уверена, что птицы чувствуют радость и боль так же, как мы, но ход их жизни прямолинеен. Вставай вместе с солнцем, пой, спаривайся, когда тобой движет порыв, высиживай яйца, несколько недель выхаживай птенцов и двигайся дальше. Человеческая жизнь намного сложнее.

– Тебе бы понравилось сидеть на кладке яиц? Уверена, мы сможем придумать что-то получше.

Грация шлепнула Калли, радуясь, что у кузины улучшилось настроение.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я. Но одно знаю наверняка: я не собираюсь отвлекаться на романтику. Меня вполне устраивает роль кузины и дочери, и я буду наслаждаться общением с твоими детьми и детьми Талии и заполнять время учебой.

Калли помолчала, шаркая носком ботинка по земле.

– Неужели любовь – всего лишь отвлечение? Грация, я знаю, как много для тебя значит твоя работа. Думаю, тебе следует учиться и публиковаться столько, сколько хочешь. Но жизнь – это не только работа. Не закрывайся от любви, думая, что это защитит тебя. Этого не случится.

Грация знала, что кузина хотела как лучше и пыталась облегчить то, что, как представляла, было горем для Грации. И все же…

– Я не говорила о том, что закрываюсь от любви. Разве я не сказала, что буду хорошей кузиной и дочерью? Я покончила лишь с романтикой.

– Но Грация… ты заслуживаешь любви, как каждый из нас.

Горячий гнев захлестнул Грацию. Она резко повернулась к кузине.

– А ты нет? Как можешь ты читать мне лекции о любви и романтике, когда не хочешь бороться за свое счастье? Ты сказала, что любишь Адама, но отказалась от него. Возможно, мне нравился мистер Левесон, и я его даже любила, но он никогда не хотел быть со мной.

Калли вздрогнула.

– Грация… я… – Она сильно заморгала, потом резко вздохнула. – Уверена, это не так. Я видела, как он смотрел на тебя.

Грация вспомнила, как мистер Левесон взглянул на нее при их последней встрече, как его лицо исказилось от ярости.

– Ему нравилась та версия меня, которая не была настоящей. Настоящую меня он презирает. – Она расправила плечи, поправляя шаль. – В любом случае я отказываюсь изменять себе ради кого бы то ни было. Меня должны любить такой, какая я есть, или не любить вовсе.

– Безусловно, – сказала Калли, вкладывая холодную руку в руку Грации. – Прости, если расстроила тебя… я не собиралась. Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива. Пожалуйста, не надо меня ненавидеть.

Грация вздохнула и сжала ее руку.

– Я никогда не могла бы возненавидеть тебя. Но, пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь… о чем угодно другом.

Калли любезно расспросила кузину о том, что она видела во время прогулки, и эта тема занимала их до тех пор, пока они не добрались до дома священника.

Обри уже собрались за столом для завтрака, двое младших детей ссорились из-за тостов, а мистер Обри пытался читать газету, пока миссис Обри разговаривала с ним. Средняя дочь, четырнадцатилетняя Антея, с длинными худыми руками и большими глазами, пыталась выглядеть гордо и отчужденно, но забыла о манерах, как только увидела Калли и Грацию.

Она выскочила из-за стола и побежала к кузине, размахивая чем-то.

– Грация! Только подумай, это пришло для тебя с утренней почтой.

Грация взяла пакет – это был новый номер «Философских трудов». Не обращая внимания ни на кого, Грация листала журнал, пока не нашла свое имя и не провела пальцем по подписи.

Она сделала это. Она опубликовала первую научную статью – первую из многих, как она надеялась. И все же эта публикация стоила ей дружбы. Неужели каждое достижение будет таким горько-сладким? Нет. Она этого не допустит. Она больше не позволит чувствам затуманить рассудок.