От выстрела до выстрела (СИ) - Чеснокова Юлия Олеговна AlmaZa
У Оли пару раз чуть не сорвались с языка жалобы, что не так она себе представляла семейную жизнь — ведь они видятся лишь по ночам, а беседовать просто не успевают! Но она вовремя останавливалась, понимая, ради чего все Петины старания. Если бы не она — учился бы он себе спокойно, не зная бед. Теперь же на нём содержание семьи, и приходится успевать везде, а ему всего двадцать два года! Возраст, в котором иные дворянские сынки не знают ничего, кроме прогуливания доходов от своих поместий.
Февраль в Петербурге не радовал погодой: мрачной, ветрено-промозглой, сквозящей не снежинками, а какими-то осколками льда, пробирающими до костей. Петя пришёл со службы совершенно утомлённый и сел за ужин. Оля сама налила ему супа и села напротив с доброй, любящей улыбкой.
— Наш столоначальник — совершеннейший подлец! — взявшись за ложку, уставился в тарелку Столыпин, мыслями ещё там, в канцелярии. — Он берёт взятки!
— Петя, но это ведь много кто делает.
— Я хотел доложить Владимиру Денисовичу, но мне пригрозили. Открою рот, говорят — сделают всё, чтобы я выметался.
— А ты что же?
— Сказал, что всё равно доложу.
— Петенька! — встревожилась Оля.
— Пускай! Но подлец этот после моего упорства предложил мне делиться — каков наглец! Избавятся от меня, ну и пусть! Найду себе что-нибудь другое, благо, слушателем я записан, работа пишется… может, устроюсь при университете лекции читать?
Оля посмотрела на него с тревогой и пониманием. Помолчала недолго. Столыпин принялся устало есть.
— Петенька, я, как жена, должна печься и о тебе, и о доме, и о твоём продвижении, и, как хорошая жена, наверное, я должна бы тебя попросить не ввязываться, подумать о нас, дать нам встать на ноги, — муж остановился и внимательно, снизив брови, воззрился на неё, — но ты… воспитал меня, что ли? — Ольга улыбнулась. — Ты показал мне, что такое принципиальность, что такое достоинство, что такое правильность, и я не хочу, чтобы ты менялся, не хочу, чтобы ты переступал через себя и заключал сделки с совестью.
— Оленька…
— Пообещай мне, что ты сообщишь обо всём Владимиру Денисовичу.
— Уж поверь, за мной дело не встанет!
— Пообещай несмотря на то, что я скажу тебе сейчас.
Столыпин замер и, едва потеплев, опять насторожился:
— В чём дело?
Оля осветилась улыбкой, которой встретила его ещё на пороге:
— Я жду ребёнка, Петенька. Ты станешь папá.
— Оля! — выронил он ложку и, встав, подхватил её со стула. — Точно ли?
— Да, я убедилась в этом, и говорю тебе с уверенностью!
— Оля! Оленька! Нежная моя! — Петя и думать забыл о том, что творилось на службе. В душе всё перевернулось. Ребёнок! Первенец! Он станет отцом! — Когда же? Когда он появится?
— Петя, — засмеялась в его руках жена, — ну что ты сам как enfant[1]! В положенный срок. Скорее всего… где-то на Покров.
— Цыплят по осени считают? — хохоча, Столыпин закружил её по комнате. — Вот и появится наш первый цыплёнок!
— Птенец гнезда Петрова? — поддержала его веселье Оля. Он поставил её, продолжая обнимать:
— Скорее бы увидеть его, взять на руки, поцеловать…
— Пока что у тебя для этого есть я! — гордо вздёрнула нос Столыпина, и ей не пришлось переводить намёк в просьбу: она была и взята на руки, и поцелована.
На службе Петя поступил так, как и собирался, и оставалось лишь ждать последствий.
— Будем надеяться на лучшее, — вздохнула Оля.
— Я всегда надеюсь только на себя, — сказал Столыпин. Надеялся только на себя, любил только Олю, верил только в Бога.
— Конечно, — ласково пожала его руку супруга, — ведь ты — это и есть лучшее.
И вымели не его, а столоначальника. Мелкие канцелярские служки, бывшие в сговоре и доле с уволенным, обозлились на Столыпина, прозвав «выслуживающимся правдорубом». Ему это было обидно, ведь не ради карьеры сообщил о грязных делах, а ради законности, чтобы не страдали просители и податели прошений, у которых их порой не принимали без «конфекты[2] в карман». В один из вечеров Оля с трудом утихомирила его дома, запрещая вызывать на дуэль тех, кто как-либо его называет:
— Ты хочешь увидеть своего ребёнка или нет? — напомнила она, и фокус сработал. Петя угомонился.
Но терпение его не было бесконечным, накатывала усталость, кандидатская требовала всё больше времени, и он взял в мае продолжительный отпуск до осени. Наступило их первое супружеское лето — почти беззаботное, с выездами за город, походами в театр, гостями. Правда, к концу июля Ольга достаточно отяжелела, поэтому они перешли на домашние приёмы. Петя боялся, что в экипажах Олю раскачает, растрясёт, и никуда не позволял ей ездить самой, только потихоньку гулять в парках, подальше от дорог и набережных, вечно переполненных людьми.
В конце сентября наступило время его экзаменации. Двенадцать предметов! Оля просыпалась среди ночи и видела горящую лампу, под которой заучивал Петя целые главы учебников. А потом она стояла днём у окна и ждала его возвращения, и вот он показывался, с прячущейся в усах и бороде улыбкой, и поднимал издалека ей руку, выставляя количество пальцев, соответствующее оценке: восемь раз он показал пятёрки, трижды четвёрки и один — тройку.
— Петя, — поругалась она, когда он поднялся в квартиру, — но ведь сегодня было всего лишь богословие!
— А я тебе говорил, что слаб в нём ещё с гимназии!
Когда он пришёл с последнего экзамена, Оля поцеловала его в щёку и сообщила, что ещё пару часов назад у неё начались схватки. Заранее оплаченная акушерка дежурила при ней.
— Я схожу за доктором! — стал опять собираться Петя.
— Нет, не уходи! — вцепилась в него Оля. — Не уходи, останься со мной!
— Мужчине лучше выйти, — строго сказала акушерка.
— Слышала? Меня всё равно выгонят! — попытался произнести шутливо Столыпин, но паника захватывала всё сильнее. Видя, как морщится Оля, как бросилась прислуга кипятить воду и подносить тазы, он только представил, как супруга закричит, и ему сделалось плохо. Какая беспомощность! Он умрёт возле Оленьки. Лучше занять себя чем-то — пойти за доктором!
— Хорошо, ступай, — отпустила его жена, пожалев. Бледное лицо и покрывшийся испариной лоб не помогали ей взбодриться, кому кого придётся поддерживать?
Однако вернувшийся минут через сорок с доктором Петя обнаружил, что всё разрешилось. Оля лежала в постели с младенцем и не выглядела сильно измученной.
— О! Благослови вас Господь! — подошёл к ним Столыпин и перекрестил. Дыхание ещё не восстановилось от пробежки по городу, ноги и руки потряхивало, и он буквально рухнул возле Оли. — Как ты, ангел мой?
— Всё хорошо, Петенька.
— Как… как… ребёнок? — не решаясь спросить, кто родился, косясь на запеленатую кроху, от которой торчала лишь головка, Петя коснулся кончиками пальцев этой головки. Рядом с ней его рука выглядела огромной лапищей.
— Это девочка, — сама сказала Оля, — дочка.
— Дочка! — без малейшего разочарования воскликнул Столыпин. — Стало быть, наша Маша?
— Да, Мария — кивнула жена.
— Мария… — он полюбовался на личико, приподнявшись и заглянув сверху. — Красавица! Вся в свою матушку.
— Матушку! Я что, за час постарела на десять лет?
— Ты всегда будешь молодой, — заверил её Петя.
Доктор осмотрел роженицу и ушёл. Акушерка осталась на всякий случай ещё на день в соседней комнате. Петя впервые за долгое время уснул беззаботным сном прямо на стуле. Он получил степень кандидата и завершил учёбу. Вскоре ему выдадут диплом. У него родилась дочка. О чём можно беспокоиться?
Выйдя на следующий день на службу из отпуска, он узнал, что ему пожалован чин коллежского секретаря. Коллежского секретаря! Это не укладывалось в голове. В таком юном возрасте, едва окончив университет — и десятый ранг! На два выше, чем могли бы дать при самом благоприятном раскладе! В прошлом году, добившись кое-как хоть какой-то должности, он мечтал о карьере, но чтобы о такой стремительной⁈ Решительно ничего не понимая, Пётр попытался разобраться, что происходит? И был приятно удивлён, что о повышении ему ходатайствовал и Бекетов, пекущийся о судьбе такого молодого женатого, да к тому же отца, и директор департамента Владимир Денисович, и где-то в министерских секретариатах выше одно сошлось с другим и пожалование пришло в двойном размере.
