Вера - Алиса Клима
– Так вот, друг мой, Григорий Александрович, – протянул Туманов, – не дури тут. Я смотрю, у тебя на каждого охранника по три контрика в обслуге, образно выражаясь. Побереги голову. Не дай ты бог кто узнает про эти послабления!
Ларионов усмехнулся.
– А я свою голову не берегу, – сухо сказал он. – На что мне она?
Туманов приподнял брови.
– Вот те раз! Ты посмотри на себя – здоровый мужик, молодой, красавчик, у баб по тебе слюнки текут! А ему жизнь не дорога.
Ларионов выпил стопку водки.
– Разве это жизнь? – сказал он с тоской в голосе. – Я как волк. Я и есть волк – злой, одинокий, одичавший, уставший от всего этого.
Туманов долго смотрел на Ларионова и качал головой в задумчивости. Он помнил Ларионова с юных лет по Гражданской. В нем всегда были какая-то отрешенность и грусть, но Туманов никогда не замечал за ним пренебрежения собственной жизнью.
– В баньку пойдем! Я там из тебя веничком дурь-то выбью! – захохотал он, устав от этого тяжелого разговора. – Ты погляди, баба у тебя какая! Я б за такую все отдал! Королева!
Ларионов внимательно смотрел на Туманова.
– А что, Анисья тебе и вправду так понравилась? – спросил он, и в глазах его что-то вспыхнуло.
Туманов поднялся с дивана и похлопал себя по животу.
– Не то слово, Гриша! Я такой сочной и красивой бабы никогда не видал. Запомни это, Гриша. В Москве бабы все унылые.
Ларионов закурил и вышел с Тумановым. Они направились в натопленную уже баню на холме. Нагибин и Сафонов следовали позади. Неожиданно выглянуло солнце и залило зону. С кургана были видны все бараки и изолятор, за зоной чернел лес и рассыпались березовые колки. Сейчас, в лучах солнца, зона выглядела не так убого и безысходно, как в серые дни, которых тут было немало в осеннее время. Баня, срубленная из сосны, казалась, как и изба Ларионова, хоромами по сравнению с остальными постройками.
В бане пахло размокшими березовыми вениками, мятой и чабрецом. Валька и Федосья крутились, раздувая самовар и накрывая на белой скатерти стол в просторном предбаннике. Снова были выложены фрукты, закуска, восточные сладости. Ларионов почувствовал запах яблок, такой нежный и родной. После смердящих бараков запах яблок был особенно вкусным.
Федосья принесла чистые белые простыни, без дыр, накрахмаленные и надушенные хвоей.
– Я тут рядом, – шепнула она Ларионову, – в случае чего.
«В случае чего», понимал Ларионов, были женщины, которых надо будет снова привести для офицеров.
Парная была рассчитана человек на десять, не менее: просторная, вытянутая, с двумя ступенчатыми длинными и широкими полками вдоль противоположной от входа стены, бочкой с горячей водой и печью из кирпича в левом углу – тоже напротив входа. Справа от входа в широком проходе, выстланном гладкими досками, потемневшими от воды и жара, стояли лавки и табуреты с тазами, ковшами и распаренными вениками.
Когда в бане уже было не меньше девяноста градусов, мужчины начали париться. Парились они неспешно, в промежутках ели и пили. Сам же Ларионов ничего не ел и не пил. Он должен был иметь трезвый рассудок, чтобы довести до конца свой разговор с Тумановым, и вообще он не любил есть и пить в мыльне, что, по его мнению, было крайне абсурдным занятием. Ларионова не останавливало и то, что Туманов предупредил его о возможных последствиях его «реформ».
Когда пришло время для веников, Ларионов уединился с Тумановым в парной, пока Сафонов с Нагибиным отдыхали в предбаннике. Ларионов в белых военных кальсонах (он не мог раздеваться догола при подчиненных), обнаженный до пояса, готовил веники; Туманов растянулся совершенно безлистый на полке и прогревался. Ему было жарко из-за выпитого и тяжело лежать на большом животе, и он постоянно кренился на бок, пытаясь хоть как-то пристроить поудобнее пузо. Ларионов посмеивался, глядя на этого добродушного и нелепого старика.
– Давай, Гриша, попарь меня хорошенько!
Ларионов гонял горячий воздух вдоль тела Туманова, а Туманов кряхтел от жара и удовольствия. Потом Ларионов начал бить его вениками, время от времени смачивая их в приваренной к горлу печи железной емкости и проходясь вдоль тела Туманова, создавая обжигающие вихры воздуха и окропляя старика брызгами кипятка.
– Баба бы попарила, Гриша!
Ларионов знал, что Туманов заговорит об этом.
– Тоскливо без баб гонять! – кричал Туманов под вениками. – Охота грудь прижать к себе! Ух!
– Андрей Михалыч, помоги еще с одним делом, – сказал Ларионов, особенно сильно паря Туманова в этот момент.
Туманов засопел, понимая стратегию Ларионова.
– Говори, что там у тебя еще, – прокряхтел он с неохотой. – Только это – последняя на сей раз просьба, Гриша.
– Последняя, – подтвердил Ларионов и окатил Туманова теплой водой. – Поворачивайся, я тебя спереди попарю. Мне надо детей с мамками подержать тут до школы.
Туманов завопил под веником:
– Ты что, Гриша! Совсем сдурел?!
– Что? Больно? – засмеялся Ларионов.
– Да нет, парь. Я про просьбу. Нет, и не проси.
– Андрей Михалыч, что так? Их в детдоме кормить, одевать, а тут у меня все уже налажено.
– При чем тут это?! Как я об этом буду хлопотать? Ты что тут, инкубатор затеял? Пулю в затылок захотел? И меня подведешь под монастырь. Приказ ведь знаешь…
– Зря, – протянул Ларионов, остановившись. – Я ведь тоже для тебя готов на все. Я могу тут немного, но все, что в моей власти, я сделаю.
Туманов сел и глотнул чаю из кружки. Седые его волосы торчали, он побагровел и выглядел как старый общипанный филин. Ларионов утер потное лицо полотенцем и широко улыбался. Туманов засмеялся, качая по-старчески головой.
– Бес ты, Гриша. И дурак.
– Возможно, – усмехнулся Ларионов.
– Неужто готов пожертвовать всем ради этой черни?
Ларионов смотрел на Туманова серьезно.
– Для меня в этом нет жертвы, Андрей Михалыч. Я ради тебя готов на все, – добавил он шутливо.
Туманов замешкался, и Ларионов почувствовал его колебание. Ему было неприятно и смешно, что эти люди считались чернью, так как он видел, как много тех, кто вчера отправлял эту чернь в лагеря, уже теперь сами в них сидели. Где пролегала граница между чернью и нечернью? Как было странно, что его друг Туманов этого не понимал, отрицая верховенство провидения над законами людей и государств.
– Хочешь, я приглашу Анисью? – спросил Ларионов сухо. Ему было противно это говорить, но он уже принял решение. Он презирал себя уже достаточно, чтобы не бояться опуститься на самое дно. Общественная мораль больше не могла служить
