Вера - Алиса Клима
Но Ларионов знал, что часто ходит по тонкому льду. Ему приходилось врать, чтобы покрывать свои истинные мотивы и действия. Выбивая лекарства и одежду для заключенных, он утверждал, что это необходимо для повышения их работоспособности, потому что больные и обморозившие конечности люди не могли работать так, как было необходимо для выполнения норм. И в сущности, это на самом деле было так. Но для Ларионова это было ложью, поскольку он знал, что нормы не выполнялись никогда и ни в каких случаях, потому что попросту были невозможными к выполнению, и что лекарства, еда и одежда нужны не для выполнения норм, а для того, чтобы меньше людей страдало и умирало.
Ларионов в каком-то смысле радовался, что командовал отдаленным ОЛП[13], потому что мог благодаря этому устанавливать здесь правила, которые хоть как-то способствовали снижению смертности, заболеваемости и страданий заключенных. Такие ОЛП не так баловали вниманием инспекции, как большие лагеря, особенно привязанные к крупным производствам.
Он, убивавший на войне, чувствовал ответственность за жизнь заключенных именно потому, что они были безоружны и совершенно беспомощны. Ларионов не понимал, как можно убивать таких людей путем ужесточения и без того убогих условий их жизни. Но эти мысли были скрыты от всех. Он был холоден и суров, иногда даже жесток, но при этом продолжал поддерживать свою собственную политику управления лагпунктом. Иногда ему приходилось жертвовать чем-то малым во имя сохранения большего.
Перекличка закончилась; наряды были выданы. Раздался грохот рельса, и заключенных в сопровождении конвоя повели на лесоповал. Серая масса в тряпье потекла за ворота, как жидкая грязь, безмолвно в темноте холодного сибирского утра, постепенно сливаясь с мглой и растворяясь в ней.
Ларионов вернулся в избу. Там было светло и натоплено. Какое это было счастье – каждый раз заходить в избу с мороза и не видеть этих людей с их болезнями, страданиями и болью. Все еще спали, и он разделся и упал на кровать рядом с Анисьей.
Анисья приоткрыла глаза и, увидав Ларионова, обняла его, а потом стала ласкаться к нему. Ларионов убрал ее руку.
– Оставь это сейчас, – сказал он сухо. – Я хочу спать.
– Гришенька, ты всегда хочешь спать по утрам, а как выпьешь…
– Не болтай, – приказал он резко. – Я не хочу все это каждый раз слушать. Или иди в барак.
Анисья поцеловала его в грудь.
– Не сердись, желанный мой, я буду спать.
Ларионов лежал и не мог успокоиться. Он обдумывал, как можно было попросить Туманова помочь с вопросом о мамках и детях. С одной стороны, он понимал, что расставание будет тяжелее, если мамки и дети проведут вместе больше времени, но с другой, он также понимал, что, возможно, эти дети никогда больше не увидят своих матерей, как однажды он. И Ларионов хотел продлить время, хотя мучился и оттого, что отрезал хвост у собаки по кускам. Подспудно его раздражало еще и то, что женщины не могли понять его, не могли осознать, что он много думал о делах. Анисья беспрестанно молила его о близости и любви, словно не было больше в его жизни других забот.
Ларионов глубоко вздохнул, словно пытаясь на выдохе избавиться хотя бы от части своего душевного груза.
К одиннадцати утра Туманов проснулся и пошел искать Ларионова. Ларионов и Кузьмич были в рабочей комнате Ларионова и обсуждали отправку больных в Сухой овраг.
– Федосья сказала, Бася – вот те имя! – плоха и не дотянет до больницы. Отправлять?
– Отправляй, – Ларионов помедлил, – только Сашка и Паздеев пусть тоже едут. Тут она скорее помрет. А там есть шанс…
– Так точно, ваше высокоблагородие, – махнул шапкой Кузьмич, выходя.
– И не называй меня высокоблагородием хоть при начальстве, – сказал ему вслед Ларионов. – Проходи, Андрей Михалыч.
Туманов, отекший и расслабленный, ввалился к Ларионову и плюхнулся на бурый кожаный диван.
– Федосья! – окликнул Ларионов.
Федосья тут же юркнула в кабинет, словно ждала под дверью.
– Скажи Валентине, пусть приготовит завтрак. Я уже приказал Кузьмичу баню затопить.
Федосья метнула взгляд на Туманова и тут же скрылась за дверью. Ларионов налил Туманову рассол от похмелья.
– Я погляжу, – сказал Туманов и осушил чарку, – ты тут обжился, Григорий Александрович.
Ларионов курил и обдумывал свои планы.
– Я писал в НКВД рапорт, – сказал вдруг Ларионов, – просил перевести меня на другую должность. Пришел отказ. Ты ничего не знаешь?
Туманов вздохнул.
– Вот не слушаешь ты меня, Гриша, – сказал он протяжно. – Ты вспомни, как ты сюда угодил. Вот там кроется ответ на твой вопрос.
Ларионов задумался. Он не мог точно восстановить ход событий. Но вспомнил, что перед назначением в конце 1933 года в августе того же года после возвращения с Кавказа подал заявление на зачисление в Академию Толмачева. Его вызвали для беседы в Ленинград и долго расспрашивали о его прошлом, о знакомых, попросили написать все о том, с кем он когда-либо встречался и тесно общался.
– Я, в общем-то, на гражданке практически ни с кем близок не был, – говорил Туманову Ларионов, – вот только… Однажды я провел несколько дней на даче у друзей. Это было давно, десять лет назад. Я об этом, конечно, не написал. Это были милые люди, отец – врач, его жена – певица, дети еще учились…
Ларионов запнулся. Он не любил вспоминать ту историю.
– Гриша, а ты знаешь, сколько таких милых людей сейчас гниют в тюрьмах и лагерях и кормят червей в земле? – тихо сказал Туманов. – Я-то тебя с передовой знаю и понимаю, кто ты и какой ты честный коммунист. Ты – настоящий боевой товарищ, но тебя губит эта твоя принципиальность. Давай сделаем так: я по приезде в Москву выкрою время и осторожно наведу справки насчет истории твоего назначения и той семьи.
– Стоит ли? – раздраженно обронил Ларионов и неожиданно налил себе в стакан водки.
– Гриша, – еще тише заговорил Туманов, – хорошо, что я пока там. Ты здесь не случайно.
Ларионов резко повернулся к Туманову.
– Что ты хочешь сказать?
– Тебя изолировали… на время. В такие дыры так просто не назначают.
Ларионов нахмурился. Он вспомнил, как при отказе полковник, вызвавший его, сказал, что ему «надо бы еще набраться опыта, пройти испытания в самой
