Вера - Алиса Клима
Все эти годы Ларионов ждал письма с той стороны. Но теперь, когда он его получил, он уже слишком отдалился от Веры, от всего, что было там, в гражданской жизни. Ему казалось, что Веру ждали с ним теперь одни разочарования. И он не поехал. Он знал наверняка, что Вера вышла замуж, как знал он наверняка, что она прыгнет с вышки в воду. Все было кончено. На мгновение он заколебался. Ему так хотелось увидеть, какою она стала. Но он, словно удушая младенца, с болью и ужасом удавил в себе эти порывы и все мечты о счастье с ней.
В августе 1937 года Ларионов был с коротким визитом в Москве. Вечером перед отъездом он напился с Тумановым и внезапно решился поехать в дом на Сретенском бульваре, сам не свой от этой затеи, но не в силах устоять. Прошло десять лет, и что он мог найти там теперь, кроме разочарований? Но какая-то сила несла его туда.
Он долго звонил в квартиру, а потом решил спросить у соседей. Женщина, открывшая ему дверь, выглядела удрученной. Ларионов ничего не мог понять.
– Вы за мной? – спросила она кратко.
– Я? Я хотел узнать, где ваши соседи, – ответил он. – Здесь жил профессор, его жена певица и их дети…
Соседка быстро все сообразила.
– Они съехали, – ответила женщина скомканно. – Больше тут не живут. А куда, я не знаю.
Она стремительно скрылась за дверью, а Ларионов отправился на вокзал, чтобы сесть в поезд до Новосибирска. След Веры и ее семьи простыл в пучине жизни. После разговора с соседкой в нем все же осталась какая-то необъяснимая горечь. Но он уже привык заглушать боль и отодвинул эти мысли, как он отгонял давно все воспоминания, которые заставляли его сомневаться.
Глава 8
Было темно. Ларионов вышел из избы. Холодный ветер ударил ему в лицо. На плацу заключенные уже построились на развод. Отдельно Грязлов построил новеньких. Среди них не было Рябовой, которую Саша определила в медпункт, старухи Рахович, которая не могла передвигаться и тоже была отправлена Сашей в медпункт для дальнейшего определения в больницу Пруста в Сухом овраге, и Александровой, сидевшей в ШИЗО по приказу Ларионова.
Грязлов доложил, что новенькие, за исключением троих, готовы были приступить к работам на лесоповале. Ларионов видел, что кроме, возможно, Урмановой, татарки из Сасово, никто больше не был пригоден для работы на делянке. Но он не мог пока ничего сделать. Не было возможности определиться, что делать с Ломакиной, которая хоть и не выказывала примет больной, выглядела бледной и немощной; и с Биссер, которая держала спину ровно, а голову высоко, но руками своими, как видел Ларионов, никогда и ничего не делала тяжелее приготовления форшмака.
– А с Александровой как? – спросил Грязлов.
Ларионов поморщился.
– Пусть помоет сегодня баню после того, как мы там закончим с Тумановым. Посмотрим, на что годится. С ней будут проблемы.
– Может, три дня без пайки? – спросил Грязлов, и глаза его блеснули.
Ларионов нахмурился, вспоминая ее тощую фигуру и понимая, что все они голодали неделями и месяцами на этапе. На этапирование отводилось шестьдесят пять дней, в течение которых искушение и алкание – все было исполнено в срок[12].
– Отставить. Просто за ней надо приглядывать. Я сам этим займусь, – добавил он, не желая почему-то подпускать к Александровой Грязлова, показавшего уже свою жестокость.
Инесса Павловна слышала их разговор и решила вмешаться. Она вместе с Ириной шла по этапу и боялась за нее. Несмотря на худобу, Ирина не болела, но Инесса Павловна переживала за ее душевное состояние. Она знала, что Ирина была отправлена по этапу из Бутырки, где провела больше месяца, ожидая приговора и этапа. Попав в один вагон с Инессой Павловной, они больше не расставались до самого лагпункта. Инесса Павловна видела искомую силу в Александровой, но дух ее был надломлен; она была закрыта и напряжена и словно заключена в горе, о котором не могла рассказать. Но Инесса Павловна понимала, что это было связано с арестами и смертями близких и родных, как у всех в десятках поездов, уходивших на восток регулярно.
– Простите, гражданин майор, – обратилась она к Ларионову, – Александрова нуждается в помощи. Она давно не ела…
– Отставить разговоры! – рявкнул Грязлов. – Тут не курорт!
Ларионов бросил на Биссер мрачный взгляд.
– Александрова здесь по определенным причинам, – сказал он спокойно, – как и все вы (он чуть было не сказал – мы). Она будет получать положенный рацион, как все. И в зависимости от производительности.
Инесса Павловна смотрела на Ларионова спокойно, словно изучая его лицо.
«Что за черт! – подумал Ларионов. – Прислали опять бог знает кого, со своим мнением, со своими оценками, взглядами». Он больше всего не хотел иметь дело с осужденными по пятьдесят восьмой. Уголовники были прозрачны, их истории, как правило, ясны, и взаимоотношения с ними строились просто. С контрой все было для Ларионова запутанно. Он не мог, сколько ни старался, воспринимать их как преступников. Если поначалу, как только был определен начальником лагпункта, он еще относился к ним с презрением и осуждением, то по прошествии трех лет Ларионов, живя с ними бок о бок, видел в них обычных людей, с которыми «на большой земле» он играл в карты, пил, жил и дружил.
Он перестал читать их дела, потому что в них всегда было написано одно и то же. Ему казалось иногда, что кто-то в НКВД сидит и переписывает тексты из дела в дело, меняя лишь адреса и имена. От этого ему и было так гадко. Поэтому Ларионов предпочитал держаться от политзаключенных подальше, чтобы не позволять себе испытывать к ним еще бо́льшие жалость и симпатию. Но в то же время он не хотел допускать жестокости, которую проявлял к «предателям» Грязлов. На зоне было установлено негласное правило для всех сотрудников охраны и персонала, а также для уголовников – не разрешалось «вступать в насильственные отношения личного характера и получать доступ через принуждение к личным вещам и рационам осужденных по пятьдесят восьмой статье УК РСФСР».
Когда однажды большое начальство из Москвы поинтересовалось, почему Ларионов так выделил этих граждан, намекая на протекцию, что было очень опасно для жизни самого Ларионова, он со свойственной ему иронией объяснил, что такие граждане – проще «контра» – «должны быть всячески отгорожены от прочих советских
