Вера - Алиса Клима
Было три после полудня, когда запрягли и тронулись. Ларионов подошел к Туманову, уже сидевшему верхом и, взяв лошадь под уздцы, сказал ему напоследок:
– Я жду от тебя весточки, Андрей Михалыч. И вот еще что… узнай про тех людей… ну, ты понял… как будет возможность. Вот только фамилии их не знаю. Помню, что Дмитрий Анатольевич, Алина Аркадьевна и дети их: Алексей, Кира и… и Вера. И Подушкин… был друг их семьи – молодой ординат Евгений Подушкин. Особенно… про Веру… Сретенский 6/1!
Туманов махнул рукой, не оборачиваясь, словно обещая Ларионову, но не одобряя его. Ларионов долго провожал взглядом удаляющуюся круглую фигуру Туманова, покачивавшегося в седле.
Анисья прибежала в избу Ларионова сразу, как он вернулся. Федосья сказала ей, что он не велел ее пускать, пока не позовет сам. Ларионов слышал, как ругалась на Федосью Анисья, но Федосья знала в редьке вкус и хозяина никогда не подводила.
Ларионов сидел за столом, потирая лицо. Дело было сделано. Он чувствовал себя гадко и не мог встретиться с Анисьей, чтобы слушать сначала ее жалобы и упреки, а потом и признания в любви. Ночью он возьмет ее к себе, но не сейчас.
Федосья заглянула к нему.
– Александрову отправила в баню. Опосля в ШИЗО? – спросила она вкрадчиво.
Ларионов устало кивнул.
* * *
Александрова вошла в баню. В предбаннике был разоренный стол. Она почувствовала, как закружилась голова от тепла и запаха еды и спиртного. Она уже много месяцев не чувствовала вкуса нормальной еды, а иногда и вообще никакой. Еще стало так вкусно, до сведения в скулах, от запаха банного мыла! В этом запахе так много было уюта и покоя дома. А запах пота она не услышала. Этот был ей знаком как раз хорошо. Дурно пахнущие, немытые месяцами тела были везде – в тюрьмах, в вагонах, в бараках. Ее тело также было много месяцев немыто целиком и, должно быть, источало ужасный запах. Но она давно забыла про уход за собой. Не заметила она и запаха разврата.
Она вдыхала ароматы разогретого, влажного дерева и веников вперемешку с чаем на травах. Вокруг было столько недоеденных харчей – и хлеб, и мясо, и разные едва тронутые закуски.
В баню забежала Валька с ведрами, метлой и тряпкой.
– Вот, убирай, – подмигнула она. – Да не робей! Ты что захолонулась? Ешь быстрее. Только не переборщи, а то с голодухи напрешься и помрешь с несварения! – Валька быстро скрылась за дверьми.
Александрова стояла перед столом, покачиваясь от слабости. Ей страстно хотелось съесть окорок, проглотить целиком, не пережевывая, кусок. Она села на край скамьи и закрыла лицо руками. Перед глазами ее возникали лица палачей, через которых она прошла, лица ее близких, умученных ими в подвалах, убитых выстрелом в затылок на каких-то грязных пустырях, трусливо и подло. Она думала, как они пытали и убивали людей, а потом жрали и лапали баб вот в таких банях, смеялись и пили за здоровье таких же палачей, заглушая запах крови «Тройным одеколоном», а голос совести – спиртом.
Внезапно она вскочила и одним махом собрала скатерть по углам и свернула весь стол вместе с бокалами и тарелками в узел. Она долго стояла над узлом, запыхавшись, и плакала от горя по убитым близким, по тем, кто лишился ее, по своему разоренному дому, и еще она плакала о том, в чем не могла себе сейчас признаться, – так страшно было это знание.
Нет! Это было предательство! Общее предательство, большое и неискупимое. Предательством была ознаменована вся ее жизнь! Как же можно было все это теперь переварить, как можно было в этом жить, чтобы не лопнуло сердце…
Потом Александрова взяла веник и пошла в парную. Там стоял еще приятный утихомиренный жар. Она вздрогнула от тепла и аромата. Сама не зная, что делает, она забралась на полку ближе к печи и прижалась к каменному дымоходу, вытерев потекший нос грязным подолом своего летнего платьица. Она вспоминала загородный дом друзей семьи, где они весело парились и пили чай еще совсем недавно, и где было столько света, и тепла, и любви. Рядом с ней лежало надкусанное яблоко Туманова с уже потемневшей мякотью.
Ларионов долго сидел за рабочим столом, покручивая карандаш. Сердце его было неспокойно. Он не мог понять причину своего волнения. При мыслях о том, как он поступил с Анисьей, Ларионова одолевала лишь усталость. Это было другое волнение, которого он не испытывал уже давно. Это было то самое волнение, чью природу так сложно сформулировать, но которое приносит недомогание и затаенную радость одновременно.
Не надо было ему говорить с Тумановым о том случае. Ворошить прошлое – дурное дело. Он запретил себе думать о том, что тогда с ним случилось в Москве. Он запретил себе вспоминать это, чтобы не испытывать нестерпимую боль. Но все же не разговор с Тумановым тревожил его. Странная тревога, которую он чувствовал, касалась чего-то еще.
«Чего он искал? Чего ждал?» – вот вопросы, которые его мучили. «И как она посмела его осуждать?!» – снова пронеслось в голове. Он бросил карандаш и быстрым шагом направился в баню, даже не набросив шинель. Он шел туда, ощущая, как это волнение стало нарастать. Зачем он идет туда? Зачем хочет столкнуться с Александровой? Чтобы убедиться, что ему показалось вчера, – показалось, что она бросила ему вызов, осудив его. Что знала она о нем?! Как осмелилась быть столь дерзкой?!
Федосья сидела у барака, провожая его взглядом.
– Валька, – позвала она. – Зачем он туда?
Валька пожала плечами.
– А кто же его поймет? Он еще со вчера какой-то странный ходит.
Ларионов вошел в баню. Была тишина. На столе возвышался тюк со сваленной едой и посудой. Он заглянул в него – еда была нетронута, пара бокалов разбита. Он перевел дух. Чутье Ларионова не обмануло – надвигались проблемы. И главной из них была – она. Он тихонько отворил дверь в парную, волнуясь отчего-то все сильнее, словно он и боялся, и не мог избежать этой встречи. Дверь в тишине с мольбой заскрипела.
На полке он увидел худосочную девушку.
