Марина Струк - Обрученные судьбой
Осознание того, что музыка до боли знакома, прямо в середине танца ударила в сердце, Ксения даже сбилась в танце, наступила на носок сапога Лешко. А потом он обхватил пальцами ее талию и поднял вверх, закружил под улыбающимися взглядами остальных. Да и сам вдруг улыбнулся счастливо. Смягчились черты его лица, разбежались тонкими лучиками морщинки в уголках глаз. А она смотрела на него с высоты его вытянутых рук и видела другое лицо. Темные глаза, горящие огнем страсти, высокий лоб, губы, раздвинувшиеся в улыбке.
— Отпусти! Пусти меня! — стала вырываться из рук Лешко, когда морок рассеялся, когда иное лицо показалось перед глазами. Убежала из гридницы во двор, задыхаясь от невыплаканных слез и злости от того, что никак не могла забыть… Может, потому и позволила мужчине, шагнувшему вслед за ней из темноты сеней прикоснуться губами к ее губам, сжать сильными руками ее тело в крепком объятии. Чтобы как каленым железом выжигают рану кровавую, останавливая кровотечение, выжечь память о других губах, других руках, другом мужчине.
Губы потом долго горели огнем, а душа какой-то странной виной, словно она предавала Владислава, позволяя целовать и трогать себя Лешко. Но злость не ушла, только выросла до неимоверных размеров, распирая грудь. Ведь эти поцелуи не принесли ей того, что она ждала. Ее не захлестнул огонь, пожирающий ее тело изнутри, как это бывало с Владиславом, только жалкое подобие того пожара. Только тело после вдруг стало ломать, как после болезни, разбуженное чужими ласками, требуя именно того, к чему так привыкло. Как же так, злилась Ксения, ворочаясь беспокойно в постели. Как же так, словно клеймо на ее теле стоит, словно печать, что отныне оно принадлежит только одному мужчине. Нет, не должно так быть!
Именно эта злость, это настойчивое желание доказать самой себе, что она сможет забыть, сумеет, коли захочет, толкнули однажды на то, за что она еще долго кляла себя последними словами и краснела до сих пор при мысли о той ночи.
После того вечера, когда Ксения позволила Лешко целовать себя на крыльце так долго, пока не стукнула в сенях дверь, выпуская кого-то из гридницы, она не позволяла себе даже взглянуть на него, краснея при мысли о тех поцелуях, от которых наутро так распухли губы. Да и Лешко, словно понимая ее, ни словом, ни жестом не напомнил ей о том, что было. Снова закрылся от нее, отгородился привычным выражением лица — отстраненным, холодным, хмурым. И она была даже благодарна за эту отстраненность, столь привычную ему. Только вот руки, которые помогали ей сесть в седло, сводили всю эту показную холодность на нет. Потому что слегка дрожали, когда отпускали ее талию, и дольше обычного задерживались пальцы на ее стане.
А потом они поехали навестить Эльжбету, что прислала весть на двор пана Смирца о простуде, нежданно свалившей ее. И как раз остался в доме Ежи медвежий мед в плоской глиняной плошке, да еще можно было захватить сушенной малины, что отлично справлялась с кашлем и горячкой. Ксения тогда приказала заложить ей сани, но вместо холопа рядом с ней вдруг уселся тогда Лешко, что привез тогда из костела Анджея — они вместе ездили на воскресную мессу.
— В округе полно волков, — коротко сказал он, глядя на нее из-под бровей. — А кто справится с ними лучше волколака, верно?
Эльжбета, казалось, ничуть не удивилась, когда они вошли в гридницу ее дома вдвоем. Только окинула их любопытным взглядом, скользнула улыбка по ее тонким губам.
— Он тебя любит, — сказала она Ксении, когда после сытного обеда Лешко вышел проверить лошадей, давая женщинам побыть наедине. — Он надежный человек, преданный. Такой не обманет. И он готов принять Андруся, как сына, станет ему хорошим отцом.
— У Андруся есть отец, — отрезала Ксения, то аккуратно складывая вышитый разноцветными нитками уголок скатерти, то снова разворачивая его. Поднять глаза на Эльжбету в этот момент она боялась, знала, что та сразу же прочитает ее мысли, поймет, что не так все просто между ней и Лешко.
— Отец Андруся сгинул более пятка лет назад, когда разорили его двор! — сказала резко Эльжбета, а потом закашлялась, прижав ширинку ко рту. — О Езус Христус, эта простуда доконает меня! А что до тебя, то я так скажу — считай, что отец Анджея сгинул. Нет его! Пора бы отпустить то, что так лелеешь в сердце своем. Я жила одна, знаю бабью тоску по плечу мужскому. Она всегда приходит рано или поздно, никак нам в одиночку-то. Ты молода еще, у тебя впереди еще есть не один десяток лет и зим, дай Господь! Одной худо, Кася, ой, как худо! Что же ты хочешь, милая? Вон какой шляхтич подле тебя увивается. Лучший из тех, что сватались к тебе за эти пять лет. Эти так — голота одна да и не мужики вовсе. Вон Заболоцкий вообще без слова матери и шагу не ступит. А этот же! Ты не думай, Кася, дай ему возможность. Не испробовав яблока, не узнаешь его вкус, верно ведь? Кто ведает, может со временем Лешко сумеет вытеснить того, другого, из твоей головы. Тебе жить нужно, Кася! Будущностью жить, а не былым… Будущими днями, а не прошлыми.
Может, эти слова, над которыми думала Ксения по пути на двор пана Смирца, привели к тому, что случилось позже, а может, и злость, все еще горевшая внутри пусть тихим огнем, не пожарищем, но была ведь. А может, это чувство ослепительной радости, так свойственной душе, когда опасность, что едва не оборвала тонкую нить жизнь, отступает…
Ксения засиделась у Эльжбеты до тех пор, пока не стал постепенно розоветь край земли от лучей заходящего солнца, сразу же засуетилась, едва заметила то.
— Нельзя ехать по сумеркам, — сказала тогда пани Эльжбета, пытаясь удержать свою гостью. — Голодная пора у волков, нет страха в них. Вон со двора дыма моей деревни в Болжжах прямо из хлева барашка унесли, даже человека не побоялись. Вы только ночью поспеете ныне до двора вашего.
— Я не могу оставить Анджея на ночь одного. Ни разу за эти годы того не было, — качала головой Ксения. — Поеду я, иначе с ума сойду от тревоги.
И Эльжбета отпустила их. Тем более, рядом с Ксенией сидел Лешко, тот ее от дьявола не то что от волков унесет, вырвет прямо из пасти, коли потребуется.
И ведь как сглазила их невольно: на полпути в опустившихся на снежные просторы сумерках на фоне белого поля показались темные силуэты волков, что издали почуяли запах лошади. Они долго бежали по полю вровень с мчащимися санями, пытаясь запугать путников и их животину рычанием и подскуливанием, от которого у Ксении стыла кровь в жилах, и ей приходилось хвататься за руку Лешко, ища у него поддержки.
— Не бойся, Касенька! Не бойся! — кричал Лешко, стегая лошадь, что хрипела и ворочала глазами от страха, косясь на волков. Вскоре хищники разделились — двое отстали немного, а трое ускорили темп, чтобы прыгнуть сбоку прямо на лошадиный бок, вгрызаясь в него зубами.
